Вот характерная для нравов армейского офицерства дуэль. 25 июля 1822 года поручик Рощинин дрался на саблях с двумя противниками — сначала с корнетом Штильманом, затем с ротмистром Малютиным. Недавно прибывший в полк Рощинин, о бретерстве и грубых выходках которого все были наслышаны, устроил вечеринку. Когда гости расположились в комнате, хозяин произнес речь, повергшую всех в изумление. Он объявил, что хотя собрались здесь люди отнюдь не порядочные, они все же заслуживают рассказа о событиях, случившихся ровно два года назад. Рощинин был влюблен в девушку, которая, однако, предпочла ему унтера. В день свадьбы, когда молодые поехали из церкви домой, Рощинин перехватил их со своими солдатами, отбил невесту и отослал ее к жениху через пять дней.

Офицеры назвали его поступок гадким и собрались уходить, но Рощинин преградил им дорогу с угрозой: «Кто уйдет, того я вызываю на дуэль!» Разумеется, его слова никого не остановили, и на это, похоже, надеялся поручик-бретер, потому что не успели офицеры войти в клубную избу, как денщик Рощинина принес письмо с надписью на конверте: «Офицерам, ушедшим с обеда». Рощинин писал: «Вы, осмелившиеся оскорбить уходом того, кто на своем веку убил не менее дюжины подобных вам молодцов, должны принять вызов. Я стреляю без промаха, поэтому советую вам всем драться на саблях.

Вас было шестеро человек. С первыми звуками барабана вечерней зари я буду ждать у конюшен. Кто не явится, того убью из-за угла, как собаку».

Трое офицеров приняли вызов, определив очередность жребием. В первой схватке Рощинин ранил в руку Штильмана, но во второй сам был ранен в горло Малютиным. Следствие пришло к выводу, что офицеры не могли не принять вызов, так как вполне можно было ожидать исполнения угрозы Рощинина напасть из-за угла. Кроме того, было принято во внимание, что ротмистр Куракин, присутствовавший при ссоре, тотчас поехал докладывать о ней начальству, а сама рана, нанесенная Рощинину, была результатом «его личной запальчивости и неосторожности, и ротмистру Малютину в вину поставлена быть не может». Участники дуэли в конце концов были выпущены на свободу, а Рощинина по выздоровлении отставили от службы «по болезни».

По сравнению с бесчисленными офицерскими дуэлями поединки между гражданскими лицами случались куда реже и, может быть, поэтому привлекали к себе внимание особенное.

Лето 1819 года пятидесятилетний помещик Змеицын решил провести с молодой женой в своем поместье. Как водится, к ним стали наезжать соседи, и среди прочих — помещик Ермилов и семнадцатилетний юнкер Покатов. Оба влюбились в молодую хозяйку и начали рьяно за ней ухаживать. В день именин Змеицына был устроен пикник и катание на лодках. Ермилов и хозяйка, переплыв реку, уединились в рощице, но юный ревнивец выследил их и после, улучив момент, заявил Ермилову, что видел, «как в купидоновой беседке дело было». И схлопотал заслуженную пощечину.

Мстительный юнкер не стал делать тайны из происшествия. Слухи дошли до мужа, но он сделал вид, будто ничего особенного не случилось. Общество, принявшее живейшее участие в происшедшем, недоумевало. В Змеицыне увидели человека, не способного защитить свою честь. Сельские помещики стали объезжать его усадьбу стороной, в ней поселились тишина и скука.

И тогда взбунтовалась молодая жена. Бедному рогоносцу было сказано, что нет ничего дороже чести и ее следует охранять всеми средствами. «Слухи о том, как ты оскорблен, — заявила она, — дойдут до Петербурга, и к нам никто не будет ездить, нас забудут, нас вычеркнут из порядочного общества!»

Змеицыну не оставалось ничего, как сесть за стол и написать: «Господину Ермилову. Я ничего не знал, но, узнав, вынужден требовать удовлетворения».

Дуэль состоялась дождливым утром. По жребию первым стрелял Ермилов и промахнулся. Змеицын оказался точен. Когда приглашенный на поединок уездный лекарь подбежал к Ермилову, помощь тому уже не требовалась.

Началось следствие. Были допрошены секунданты, лекарь, кучер Ермилова, дворовые Змеицына. Но сам барин на вопросы не отвечал. Лишь вздрагивал при упоминании имени убитого. Когда же пришли его арестовывать, в кабинете раздался выстрел…

(Кстати, об официальном отношении к самоубийцам — и на сей счет существовали некие параграфы уложения… Человек не вправе был распорядиться своей жизнью и смертью.

Самоубийство рассматривалось как дезертирство. Труп самоубийцы предписывалось волочить по улицам… Если же убиение человеком себя происходило по болезни или в состоянии меланхолии, тогда полагалось просто похоронить в особливом месте, но не на позорном…)

Романтическую дуэльную историю, закончившуюся бескровно, благородным примирением противников, описывает в уже упоминавшейся выше повести «Испытание» великолепный знаток дуэльных обычаев и правил писатель и штабс-капитан Александр Бестужев-Марлинский, впоследствии за участие в Декабрьском восстании осужденный к двадцати годам каторги, разжалованный в рядовые, сосланный на Кавказ и там погибший в бою.

В начале XIX века в России, в Петербурге, с интервалом ровно в двадцать лет имели место две странно похожие друг на друга дуэли. Одна, словно в диковинном зеркале, через два десятилетия отразила другую. Обе схватки происходили зимой, на снегу. И в той, и в другой стрелялись красавец кавалергард и умудренный жизнью камер-юнкер. Стрелялись из-за женщины. В первый раз из-за возлюбленной кавалергарда, во второй раз из-за жены камер-юнкера. В обоих случаях было подстроено (злокозненно?) тайное свидание дамы с предполагаемым любовником-соблазнителем, после чего последовал вызов на дуэль: в первом случае от ревнивого возлюбленного, во втором — от ревнивого мужа.

В первой дуэли камер-юнкер смертельно ранил кавалергарда. Через двадцать лет, словно отдавая дань невнятной и загадочной исторической симметрии, выйдет наоборот: кавалергард смертельно ранит камер-юнкера. При этом оба дуэльных убийцы с разрывом в два десятка лет будут утверждать одно и то же — что не желали смерти соперника, что целились в бедро. Однако оба попадут в живот противнику, и обе пули окажутся роковыми. Отличие будет в одном: в первой дуэли поверженный противник рухнет на снег и не сможет сделать ответный выстрел, во второй — смертельно раненный дуэлянт найдет в себе силы приподняться и выстрелить по обидчику. Он выстрелит метко, и попадет в противника, и крикнет сам себе «Браво!». А то, что не убьет врага и даже не ранит, но лишь контузит, так на то воля Провидения.

И еще одно обстоятельство: сраженный через двадцать лет камер-юнкер в юности своей если и не окажется прямым очевидцем дуэли первой, то, во всяком случае, будет о ней детально осведомлен — во-первых, потому что эта дуэль прогремит на весь Санкт-Петербург, а во-вторых, потому что один из участников дуэли (пока что в роли секунданта) окажется его старшим приятелем и сослуживцем.

Летом 1817 года, когда будущий камер-юнкер только что окончил Царскосельский лицей и поступил на службу в Коллегию иностранных дел, ни о первой дуэли, ни о той, что случится через двадцать лет, никто, естественно, и не помышлял.

Молодой, но уже снискавший первую славу поэт еще не ходил к гадалке Александре Филипповне Кирхгоф, которая назовет ему роковую цифру — 37. Он заглянет в ее комнату на Невском, шутки ради, только через два года. Но после того, как случится первая дуэль, не до конца осознанное недоброе чувство к камер-юнкеру графу Завадовскому как к предшественнику, как к прообразу недоброжелателя, врага, как к загадочной тенисобственного убийцы, возникнет у молодого поэта. Не случайно он назовет его бесом.