— Изучение психомоторики гомо сапиенса в паронормальных условиях.

— То есть…

— Мы хотели узнать, сможете ли вы существовать на нашей звезде.

— Ну и?

— Не годитесь.

— Но зачем мы вам?…

— Альфа-Баран вымирает. Пара миллионов лет, и грянет демографический коллапс…

Вдруг здание закачалось.

Из трещин в потолке посыпалась штукатурка.

Господин Синяков открутил голову, утратил видимые очертания, и вместе с рюкзачком превратился в фиолетовый дымок. И — сгинул.

Секунда, и Гриша Рокотов оказался на пустыре, заросшим колючим репейником и лопухами.

Фирма, вместе со зданием, сгинула!

Григорий опасливо ощупал карманы.

Нет, деньги остались!

Гриша пощупал и понюхал сотки.

Баксы что надо!

Не мираж, не фикция!

По скромной прикидке, лет на десять жизни хватит.

Насвистывая мажорную музыку из “Звездных войн”, Григорий двинул к дому, теперь уже доверчиво присматриваясь к объявлениям о приеме на работу, расклеенных на фонарных столбах и глухих заборах.

Капсула 11. В ГОСТЯХ У МАХНО

Жизнь Семена Глушко пошла под откос.

Задумался он о смысле бытия и погиб.

Стал пить “горькую”, ушел от жены, уволился с работы.

Более всего опротивела Москва.

Собрал он кой-какие вещички, консервы, взял охотничий нож, да и двинул пешедралом в неизвестном направлении, вон из столицы.

Шел неделю, консервы кончились, питался лишь рыбой, пойманной в окрестных водоемах.

Один раз, удивляясь себе, вздохнул о жене и детях, да о теплой и довольно-таки сытой московской квартире.

Но потом, как вспомнил о “черном” пьянстве, о тошном ощущении полной бессмысленности бытия, так пожевал пескарика и побрел дальше.

Как-то, измотавшись, как собака, в безлюдном мелколесье, он увидел на берегу круто изогнутой речки жилые домики, веселый дымок из труб.

Семен прибавил шагу.

На входе в село поразил плакат с длинноволосым мужиком в черных очках.

“Местное, верно, начальство!” — подумал Семен.

Поселение обрадовало ухоженностью и явным изобилием.

Под ногами прыгали куры-утки, у плетней гоготали гуси, в черных лужах похрюкивали кабаны и свиноматки, а на подоконниках красовались горшочки с фиалками, да гладиолусами.

Поперек же самой широкой улицы трещал на ветру плакат: “Да здравствует, батька Махно!”

“Что за бред?!” — опешил Семен. Из школьного курса он знал, что отчаянный анархист отошел в мир иной больше полувека назад.

Семен постучал в окно небольшого, но очень симпатичного дома, с резными наличниками и жирным котом на воротах.

Из форточки выглянула рыжая баба, шмыгнула курносым носом:

— Чего надо?

— Переночевать бы.

— Нечего спрашивать!

— Нельзя, значит?

— Как это нельзя? У нас все можно! Анархия, мил человек!

Через мгновение бабища распахнула перед странником дверь. Семен проглотил слюну от запаха наваристых, мясных щей.

— Садись, браточек, к столу! — баба с симпатией смотрела на Семена. — Кушать будем. — И добавила: — Глашей меня зовут.

Сеня не заставил себя упрашивать, и навернул пять тарелок обалденно вкусных щей. Откушал бутербродов с розовым салом. Выпил забористой горилки.

— Сам-то откуда? — спросила Глаша.

— Из Москвы.

— Издали… И что, живут там люди?

— Живут. И неплохо.

— Хуже нас!

— Почему же хуже?

— Чудак! — покраснела от изумления Глаша. — У нас вольница! А у вас что? Каторга!

— Это правда, — пригорюнился Семен, вспомнив гибельные мысли в Московской квартире.

— Ну, что? В коечку? — Глаша озорно потерла ладошки.

— Как это? — оторопел Семен.

— Миловаться будем.

— Прям так? Сразу?

— Чего тянуть-то?

— Ты, что же, Гликерья, всем себя предлагаешь?

— Само собой.

— Развратница?

— Ай, сразу видно, человек из каторги!

— Объясни.

— Обобществленные у нас женщины. Вот что!

— Понял! — обрадовался Семен и погладил полное, изумительно аппетитное колено Глаши.

На следующий день Семен пошел вместе с Глашей на митинг.

Всех на еженедельную сходку собирал сам батька Махно.

Несколько сотен сельчан столпилось у единственного каменного особняка, с черным флагом у входа.

Батька не появлялся. Напряженье росло.

Ходили слухи, мол, батька должен сказать что-то важное.

И он появился.

Маленький, сухопарый, с порывистыми движениями.

За черными очками не разглядеть глаз.

— Анархия — мать порядка! — фальцетом крикнул батька, и сход бурно зааплодировал.

Махно тряхнул волосами, выхватил из кобуры маузер и пальнул в небо.

— Ты наш батька! Уррра! — заголосили из толпы.

Нестор сорвал очки, сверкнул черными очами.

— Я дал вам волю! — прокричал он.

— Одень очки! — стали просить из схода. — Не пугай взглядом!

Батька одел очки и, чуть снизив тон, сказал:

— Сегодня я каждому дам по десять золотых.

— Виват, батьке, виват! — зарычала толпа.

— Это из тех деньжат, которые батька экспроприировал в мариупольском банке, — пояснила происходящее Гликерья.

Батька повернулся и зорко взглянул на Семена Глушко:

— Кто такой?

Семен похолодел:

— Странник я. Из Москвы.

— Свободу любишь?

— Очень!

— Целуй!

Батька протянул к губам Семена маленькую и крепкую кисть.

Не отдавая себе отчета, Сеня приложился к руке.

Нестор Иванович чуть улыбнулся:

— Зайди ко мне, странник. Разговор есть.

В горнице вожака села Гуляй-Поле, чистой, слегка протопленной березовыми дровами, Семен почувствовал себя на удивление вольготно.

— Жрать давай! — крикнул Махно в направлении кухни, и сразу же из нее выбежала рыжая баба, как две капли воды, схожая с Глашей. Женщина несла деревянный подносик с дымящимся борщом и мутную бутыль горилки.

— Мне алкоголь не очень, — робко возразил Семен. — В Москве я увлекался.

— С батькой стакан за честь выпить, — возразил Нестор Иванович и смахнул мордастого кота с табуретки. — Садись!

Семен похлебал борща, выпил стопарик и отмяк. Волосатый батька, пусть и в черных очках слепца, показался ему симпатичным.

— Любо у вас! — подцепив розовое сальцо на вилку, подытожил чувства Семен.

— А любо — с нами живи! — батька стукнул по столу кулаком. — Нечего по белу свету кататься перекати-полем!

Батька сдернул черные очки. Глаза его сверкнули. Но теперь в них Семен прочел что-то жалкое и виноватое.

— И буду жить, — икнул Семен.

— Еще налить?

— Давай.

Выпили, закусили ломтиком буженины.

— У тебя с образованием как? — спросил батька.

— Высшее. Генетик я. Только институт наш в переломные годы залег на бок.

— Образованных не жалую. В свое время тысченку-другую умников в расход пустил. Но теперь мне кадры нужны.

— Тогда горячее время было, — помертвел Сеня.

— Верно! — усмехнулся батька. — А сейчас — стабильность, внятность. Без умников, увы, коммунизм не построить.

— Так у вас, по-моему, уже коммунизм.

— Это верно, — взмахнул кудлатыми волосами батька. — Но, знаешь, сколько энергии уходит, что поддержать коммуну? Пропасть!

— А чем же я помогу? — зевнул Семен, после горилки сладко хотелось спать.

— Стань вице-мэром.

— Согласен! — Семен протянул батьке изнеженную, интеллигентную руку.

С того дня Семену было назначено десятикратное довольствие, стал он кататься с Глашей, как сыр в масле.

Народ Сеню зауважал жутко.

С голов перед ним шапки драли. Некоторые замшелые старушки даже крестились на него, как на икону.

Обязанностей же у Семена практически не было.

Он лишь в положенный день выдавал посельчанам мариупольские золотые, да программные речи батьки записывал чистым, синтаксически выверенным, языком.