— Ладно, парень! Тогда спорим!

— На что?

— На двадцать бутылок шампанского! И чтобы тут же выпить.

— Идёт.

— А кто сробеет, с того — отступное!

— Вот оно!

Оба достали кошельки, выложили по стофоринтовому билету.

Я тоже вытащил кошелёк, достал из него сложенные бумажки — но не ассигнации.

— Вынь из сумки мои пистолеты! — крикнул Лоранд гайдуку.

Гайдук оба положил перед ним.

— А заряжены они? — усомнился Дяли.

— Глянь в дуло, головка пули смотрит прямо на тебя.

Дяли почёл за лучшее поверить не глядя.

— Значит, на спор: проигравший за двадцать бутылок платит.

Лоранд взял свой стакан, чтобы перелить из него в пистолет красное вино.

Всё охмелевшее общество примолкло во время этой сцены, застыв в каком-то мучительном напряжении. Все взоры приковались к Лоранду, словно силясь отвратить его от этой безумной затеи. На лбу Топанди выступили крупные капли пота.

Я мягко придержал Лоранда за руку, в которой был пистолет, и посреди общей тишины спросил:

— А может быть, вам жребий бросить, чтобы решить, кто первым проделает эту вашу штуку?

В замешательстве оба подняли на меня глаза.

Кажется, их тайна раскрыта?

— Только, если будете тащить жребий, — продолжал я спокойно, — не забудьте получше проверить свои имена, чтобы не повторился тот фокус, что десять лет назад, когда вы решили, кому с белой слонихой танцевать!

— Какой фокус? — побелев как мел, пролепетал Дяли, привставая со стула.

— Да ведь ты, Пепи, всегда фокусничать любил, вот и в тот раз вы меня заставили жребий тянуть и сказали бросить обе бумажки, и вынутую, и оставшуюся, в камин. Но я бросил вместо них танцевальную программку, а записки спрятал, сохранил. Ты и вместо своего Лорандово имя написал. Так что какую бы бумажку я ни вытянул, везде стояло бы: Лоранд Аронфи. Вот они, при мне: две половинки разорванного листка, одно и то же имя на обеих, на обороте письма от госпожи Бальнокхази.

Дяли медленно поднялся, вперив в меня неподвижный взгляд, будто перед ним вырос призрак.

А между тем в моём голосе не было никакой угрозы. Я скорее подтрунивал. С улыбкой разгладил перед ним и составил вместе два клочка лиловатой бумаги, которые в точности совпали.

Зато Лоранд, сверкнув глазами, выплеснул свой стакан прямо в лицо принявшему непринуждённую позу светскому хлыщу. Тёмно-красное вино потекло по его белому вышитому жилету.

— Спорить с людьми в подобном состоянии не имеет смысла, — стирая салфеткой с лица следы этого поношения, произнёс Дяли с небрежной холодностью. — На оскорбления пьяных я не отвечаю.

И попятился к выходу.

Скованные изумлением присутствующие ему не препятствовали. Стряхнув опьянение, они в первую минуту растерялись, не зная, как поступить и что делать.

Но я-то, я был трезв, мне не надо было стряхивать опьянение.

Вскочив и одним прыжком настигнув беглеца, схватил я его за шиворот, словно разъярённый тигр какого-нибудь жалкого мышонка.

— Я, я не пьяный! Я вообще не пью, и ты это знаешь! — возопил я, сам себя не узнавая, и притиснул к стене негодяя, который затрепыхался, как пойманный нетопырь. — Я, я дам тебе по физиономии за эту твою фальшивку, негодяй!

Хорошо знаю, что мой удар был бы для него последним — скорее к моему, чем к его несчастью, не окажись рядом мой добрый гений, не удержи меня от недостойной расправы.

Кто-то вдруг поймал меня сзади за поднятую руку. Стоило мне глянуть — и кулак мой опустился сам собой.

Это была Фанни.

— Деже! — с искажённым от ужаса лицом вскричала моя сговорённая. — Эта рука — моя! Ты не имеешь права её марать!

Она была права. Я позволил обуздать себя, смирил свой яростный гнев, вытолкнув за дверь трясущегося негодяя — не знаю уж, упал он или нет. И обернулся, чтобы принять Фанни в свои объятия.

К тому времени проникли в залу и маменька с бабушкой.

Весь этот мучительный вечер бедные женщины провели у себя в комнате, стараясь сидеть как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия и услышать хотя бы Лорандов голос. С дрожью внимали они и ужасной заключительной сцене, слыша уже не только голос, но и каждое слово — а при моих исступлённых восклицаниях не могли больше вытерпеть: выбежали и стали пробиваться к Лоранду с криком: «Детка! Сыночек мой!»

Все вскочили при этом достойном величайшего уважения зрелище. Две коленопреклонённые женщины пред восставшим из гроба юношей.

Хмель и вызванное потрясающей неожиданностью оцепенение прошли.

Маменька с душераздирающими криками: «Лоранд! Лоранд!» — прижимала к себе сына. Бабушка молча гладила, пожимала его руки, не в силах ни зарыдать, ни слово вымолвить.

— Милый, дорогой Лоранд…

Брат поднял обеих женщин, подвёл ко мне.

— Его обнимайте, не меня. Вот кто победитель!

И тут он заметил припавшего ко мне ангела-хранителя, всё не выпускавшего мою руку. Теперь только достигли его сознания выдавшие наш с Фанни секрет слова: «Это рука моя».

— Вот оно что, — улыбнулся он мне. — Ты, значит, уже вознаграждён!.. Хорошо, предоставь тогда плачущих мне.

И он бросился к ногам усталых женщин, благоговейно обнимая их колени, чувствуя себя недостойным даже след их поцеловать.

— О, мои любимые! Мои дорогие!

XXI. Письмо

О чём уж было переговорено, чтó пережито заново в эту ночь истомлёнными долгой разлукой, лучше умолчим. Есть вещи святые, для посторонних неприкосновенные.

Лоранд признался во всём — и за всё получил прощение.

И радовался этому прощению, точно ребёнок, на которого перестали сердиться.

У него и правда было такое чувство, будто он заново родился и волен продолжать жизнь, прерванную десять лет назад. А всё за это время случившееся — словно кошмарный сон, о котором напоминает лишь отпущенная им густая борода.

Утром они с Деже встали поздно. Давно не удавалось поспать так сладко.

Вместо смертного — сон живительный.

— Погоди, старина, радоваться, — сказал брату Лоранд, — я для вас ещё одну капитальную новость готовлю, сюрприз один.

Угрозу свою произнёс он, однако, таким весёлым голосом, что Деже совсем не испугался.

— А ну, выкладывай!

— Я, — сказал Лоранд, заранее наслаждаясь эффектом, который произведёт его новость, — домой с вами не поеду.

— Как? А что же ты собираешься делать? — сделал Деже большие глаза, как Лоранд и ожидал.

— Сбежать от вас хочу, — сообщил Лоранд, жмурясь и крутя головой от удовольствия.

— А! Рискованное предприятие. Но куда же, позволь спросить?

— Ха-ха! Не только спросить позволю, но и с собой тебя изволю прихватить. Чтобы и дальше за мной присматривал, как до этого.

— Что ж, разумно. И куда мы отправимся, можно узнать?

— Назад в Ланкадомб.

— В Ланкадомб? Что ты там потерял?

— Ум свой последний. Ну-ну, не смотри на меня с таким видом, будто хочешь спросить: «А был он у тебя?» Ты-то вот, кажется, столковался с этой девочкой, своей заменщицей? Она, по-моему, и маменьке, и бабушке очень приглянулась. Кроме тебя, кажется, никому бы её не отдали. Но я-то ведь не дал ещё своего благословения. Моего согласия ты, старина, ещё не получил.

— Поддерживает надежда, что и твоё сердце умягчится.

— Но не так скоро. Послушай, что я тебе скажу.

— Слушаю.

— В своём завещании я отказался в твою пользу от всех благ земных. Оно у тебя со всеми печатями. И вот теперь хочу забрать эти блага обратно. Зная тебя, думаю, что ты рад будешь несказанно. Во всяком случае обеднеешь ровно наполовину, потому что другая половина нужна мне.

— Это я и сам бы сделал, не дожидаясь напоминания; но что общего между твоим завещанием и моей заветной тайной?

— Ты, однако, тугодум! Неужто непонятно? Так слушай: вот мой ультиматум. Я не хочу, чтобы ты женился — раньше меня.

Деже кинулся брату на шею. Он всё понял.

— Значит, твоё сердце кем-то занято?