Мгновенно, точно вспышка, промелькнуло в памяти это видение, оставив после себя печальный след. Почему он постоянно вспоминает ту давнюю книгу? Антон не находил объяснения.

Опять пошёл дождь — шумный, сильный, короткий. Потом ненадолго выглянуло солнце, и снова тучи потянулись по небу, сталкиваясь, гонимые осенними переменчивыми ветрами.

Двое партизан шли быстрым шагом.

— Ловко это комиссар про Любовь Орлову, а, Андрей? — рассуждал на ходу Орешко.

— Ловко, — согласился Андрей.

— Да ты хоть видел Орлову?

— Видеть, кх, не видел. Слышал по репродуктору. Голосистая. А так, говорят, ладная бабёнка.

— Ладная, голосистая… Я в Минске три раза смотрел «Волгу–Волгу». Вот это да! Живот надорвёшь!

— Тебе б только скалиться, — пробурчал Ходкевич. — Хватит лясы точить. Подходим.

Они вышли к реке. Здесь, в узком горле, с берега на берег было перекинуто гладкое, без сучьев дерево.

Осторожно, чтобы не поскользнуться на мокром после дождя стволе, перебрались на ту сторону. Максим чуть было не свалился в реку в каких–нибудь полутора метрах от берега. Почуявший неладное Ходкевич успел обернуться и выбросил навстречу Максиму руку. Орешко устоял.

— Шустрый ты, дядька! А тетерей прикидываешься.

— Сам ты, кх, тетеря, — отрезал Ходкевич. — Лучше под ноги смотри, а то сверзишься!…

До городка оставалось не больше километра. Партизаны крадучись пробирались в прибрежном лозняке.

Идущий первым Ходкевич вдруг обернулся и рукой указал Максиму вперёд. На крутояре они увидели большое бревенчатое строение.

— Оно, — шепнул Ходкевич.

До склада было около двухсот метров. Вход в него находился с противоположной стороны. Как тут определишь, сколько часовых? Да и есть ли? Может, быть, пленных уже погнали дальше на запад?

— Гля! — громко выдохнул Максим. Ходкевич показал ему кулак.

Из–за угла вынырнула фигура в длиннополой шинели, с автоматом на груди. Сделав три шага в сторону обрыва, немец повернул обратно и скрылся из виду.

Партизаны пролежали ещё с четверть часа. Никого,

Орешко заёрзал на месте:

— Чёрт его дери! Куда задевался? Рванём ближе!

— Погоди чуток. Может, кх, объявится.

Туман усилился, загустел. Земля отдавала накопленную за ночь влагу. Очертания склада и редких деревьев за ним расплывались, серели, точно в дымке, и приходилось напрягать глаза, чтобы хоть что–то разглядеть,

— Ладно, давай тишком, — сказал Ходкевич и пополз к складу. За ним бесшумно двигался Максим. Проползли метров пятнадцать — к песчаной отмели у реки. Дальше нельзя — впереди ни Кустика.

Из–за угла появился охранник — плотный, чуть сутулый. Опять три шага к обрыву и — обратно.

Неожиданно тишину распорола автоматная очередь. Спустя мгновение из–за склада показался человек с перебинтованной головой, в красноармейской гимнастёрке, грязных обмотках вместо ботинок. Он передвигался с трудом, припадая на левую ногу. Следом выскочили двое красноармейцев и тоже бросились с крутояра вниз, к песчаной отмели.

Показались ещё двое. Один придерживал другого за пояс, но двигались они довольно быстро. Было слышно, как скрипит под ногами беглецов песок.

Откуда–то из мглистого тумана гулко ударил пулемёт. Упали те двое, что выбежали последними. Один из них прополз немного и уткнулся лицом в песок, вытянув руки к реке.

Пулемёт строчил не переставая. Упал ещё один из красноармейцев.

Из–за угла выскочил человек в форме красноармейца с немецким автоматом в руках. Он укрылся за выступающим срубом и стал стрелять короткими очередями.

Ходкевич клацнул затвором винтовки, прицелился. Максим бросился к нему, сбивая ствол вниз:

— Ты что?

— Так перебьют же наших, как кур!

— Лежи! И людей не спасём, и сами загинем! Лежи, чёрт тебя дери!

Возле красноармейца с автоматом взорвалась граната. Когда дым рассеялся, партизаны уже не увидели у стены никого.

Последний оставшийся в живых бежал к реке. Ему оставалось около десяти метров до воды. Он обернулся, услышав, что выстрелы стихли.

Раздалась длинная очередь.

Красноармеец грузно рухнул на песок.

Тут же Орешко и Ходкевич увидели, как, резко затормозив, у края обрыва остановились два мотоцикла с колясками. Сквозь треск моторов донеслась громкая речь, отрывистые команды. Над строением вспыхнул огонь, пламя быстро окутало дом.

Выбирая путь отступления, Максим увлекал за собой напарника. Ходкевич то и дело оглядывался на пылающий дом, и на скулах его ходили желваки.

— На наших глазах. — выдавил он, — а мы…

— Не стони! И людей не спасли б, и сами загинули!… Вот и переправа!… Да не поскользнись, Иваныч! Держись!

Ходкевич брёл по лесу, спотыкаясь, оборачиваясь, как будто хотел разглядеть что–то или вернуться обратно к реке. Кхыкая, он повторил несколько раз: «Как же так? Живых людей… в огне. Как же так?… На наших глазах, кх, а мы…»

— Не трави душу! — резко огрызнулся Орешко — Без тебя, растуды твою, тошно! Куда бы ты со своей берданкой против пулемёта?…

Потом шли молча. Зарядил дождь, мелкий, тягомотный.

Чем ближе подходили к стоянке отряда, тем отчётливее, как на киноленте, в памяти Максима раз за разом всплывала страшная картина: красноармеец, застигнутый пулей в нескольких метрах от воды, вдруг взмахивает руками и грузно валится на песок…

Под вечер Мороз собрал на кухне у тётки Полины нескольких партизан. Обговаривали, куда отправиться за провизией, что добыть в первую очередь, каким путём доставить продукты в отряд. Прикидывали, как зимовать — холода ведь не заставят себя ждать. Вдруг кто–то тронул Антона за плечо. Обернулся — Зося.

— Товарищ комиссар, — прошептала девушка, наклонясь к нему. — Там Стаська пришёл. Бледный весь. Вас спрашивает.

— Какой Стаська? — не понял сразу Мороз.

— Ну, Эрнст, сын учителя того, что у немцев служит. А Стаськой это его так кличут.

— А–а… Пусть подождёт, я сейчас…

Приближаясь к устроившимся у входа в его землянку Эрнсту я Зосе, Мороз ещё издали — только увидев, как напрягся и сжался в комок мальчишка — понял, что вслед за событиями у реки стряслась, очевидно, новая беда. Зося держала руку подростка в своей, что–то горячо говорила. Мальчик молчал, низко наклонив голову.

— Вот всё спрашиваю его, спрашиваю, — с обидой сказала Зося, — а он ни слова. Хочу помочь, а он…

Эрнст поднял на комиссара глаза. Они были печальны.

— Спасибо, Зося, мы тут разберёмся. Пойдём, Эрнст, в землянку…

Когда сели за стол, Мороз спросил мальчика:

— Пить хочешь?

— Нет, Зося напоила.

Мороз нарочито небрежно, даже укоряюще сказал:

— Что ж ты, брат, нарушаешь порядок? Я тебя в ночь жду, а ты вот он — тут как тут. Иль случилось что? Рассказывай.

— Лютовать немцы начали, — выдохнул мальчик, теребя в руках шапку. — После побега. Ну как пленные бежали. Убили там офицера и двух солдат ихних. Они и начали.

— Так…

— В полдень согнали народ на площадь, а там виселица… Скамейку внизу поставили… Народ молчит, а бабы всё крестятся, крестятся… Потом наших привели. Троих. Без шапок, руки за спиной связаны… Одного я не знаю, какой–то хромой, Иваном его бабы называли… Других знаю. Сапожник старый Платон Орешко, маленький такой, сутулый, и бывший учитель ботаники из второй школы Игнатий Купревич, постарше Орешко будет, длинный, седой–седой, с бородкой, его ещё Дон Кихотом звали.

Эрнст глотнул воздуха.

— Тут офицер вперёд вышел. Встал напротив виселицы… Сегодня, говорит, был убит очень кароший немецкий офицер и два зольдатен фюрера. Мы тоже будем убивать три мужчины. Нельзя, говорит, убивать зольдатен фюрера, будем сильно наказать…

Наших повели к виселице, тут бабы в крик, а немцы строчить стали поверх голов. Скамейку кто–то выбил, я отвернулся… А бабы голосят и крестятся. А те трое уже висят…

Антон поднялся, подошёл к мальчишке, обнял его, прижал к себе. Худенькие плечи подростка дрожали.

— Гады, гады! — выкрикнул он. — Гады!…