Я оглядываюсь.

— Ты прости, мама, но у нас чисто служебный разговор. Обещаю: когда раскрутим это дело, доложу во всех подробностях.

Она обидчиво поджимает губы и выходит, плотно прикрыв дверь. Я сыплю сахар в чашку, придвигаю сахарницу Геннадию.

— Давай дальше! Кто осматривал место происшествия?

— Следователь и Волков. В его дежурство случилось…

— Приметы преступника?

— Очень слабенькие. Среднего роста, худощавый, волосы русые. Был одет в светлый плащ…

Я раздумываю, о чем бы еще спросить. Воспользовавшись наступившей паузой, Гена налегает на бутерброды.

М-да, приметы, как говорится, среднеевропейские, по таким можно заподозрить чуть ли не треть человечества. Начинать, видно, придется с нуля… Первым делом в больницу к потерпевшему.

На пороге мать сует Спирину пакет с провизией. Безусое мальчишеское лицо сержанта заливается помидорным румянцем: есть такая у него слабинка — любит поесть. И самое удивительное, что при всем своем богатырском аппетите Гена тощ, как кошелек перед зарплатой.

Я впервые в реанимационном отделении, но нашел его быстро — оно расположено у самых больничных ворот. Здесь все продумано: когда решают секунды, на пути к операционной не должно быть лишних метров. На двери лаконично-суровая табличка: «Посторонним вход воспрещен!» Посторонним я себя не считал и потому, не колеблясь, нажал на кнопку звонка. Щелкнул замок, в меня пальнул любопытствующий взгляд молоденькой медсестры.

— Я из угрозыска. Мне нужно срочно повидать раненого таксиста.

— Минуточку, я позову врача…

Медсестра ушла, не забыв захлопнуть дверь. Минут через десять, когда я уже собрался звонить второй раз, в дверях показался сухопарый парень примерно моего возраста. Солидней и старше его делала аккуратная шкиперская бородка, закрывающая верхнюю пуговицу серого с голубоватым оттенком халата. Он ни о чем не спрашивал, только смотрел вопросительно. Я протянул свою книжечку.

Он долго и, казалось, тщательно изучал мое удостоверение, но я по его отсутствующим глазам видел, что мысли врача там, с больными, что мой визит не ко времени и вообще он с трудом понимает, кто я и зачем здесь.

— Агеев, из уголовного розыска, — представился я, пытаясь пробиться сквозь чащобу забот и тревог, обступивших врача.

Он встрепенулся.

— Сеглинь, лечащий врач. Чем могу быть полезен?

— Доктор, мне нужно видеть раненого таксиста!

Его губы непримиримо сомкнулись.

— Это невозможно! Носков в крайне тяжелом состоянии.

— Жить будет?

Он помедлил с ответом.

— Трудно сказать. Потеряно много крови…

Я корректно, но настойчиво оттеснял Сеглиня в коридор, пока входная дверь не захлопнулась за моей спиной.

— Доктор, вы должны понять, этот разговор нам очень важен. Носков — единственный, кто видел преступника в лицо.

Сеглинь покачал головой:

— Боюсь, ваше посещение взволнует больного. Может быть, завтра?

— Доктор, дорога каждая минута! Преступник на свободе, кто знает, каких бед он может натворить…

— Хорошо! — наконец решился он. — В порядке исключения даю вам две минуты. Наденьте халат, я вас провожу.

Раненый лежал в одиночной палате, окруженный сложной аппаратурой из стекла и никеля. Он дышал тяжело и прерывисто, на лбу серебрились мелкие бисеринки пота. Врач промокнул его лоб марлей, сказал негромко:

— Миша, к вам товарищ из милиции. Вы сможете говорить?

Носков с усилием открыл глаза, в них застыла неутолимая боль.

— Спрашивайте, — едва слышно прошептал он.

Я понял, какого труда стоит ему каждое слово, и растерялся, забыв заготовленные вопросы. И тогда он начал рассказывать сам. Шептал он быстро, бессвязно, спотыкаясь на трудных буквосочетаниях. Ему, видимо, необходимо было выплеснуть наболевшее, освободиться от навязчивых образов, засевших в воспаленном мозгу.

— Я чинил машину… поломался рядом с домом… а этот, в плаще… приставал к девушке… замахивался… Пьяный такой… злобный… Я хотел помочь… пошел к ним… Они ссорились… он ее обвинял в измене… Потом… потом… они убежали… Я хотел его… в милицию… вытащил из кустов… И тогда… тогда… он…

Лицо раненого исказила мучительная гримаса, он застонал, заскрипел зубами, заново переживая случившееся. Сеглинь встревоженно приподнялся, движением бровей указал на часы.

Я заторопился.

— Скажите, Миша, вы этого парня встречали раньше?

— Нет… кажется, нет…

— Может, запомнили его лицо? Ведь вы шофер, у вас должен быть цепкий глаз. Что вам запомнилось в его внешности?

Он ответил сразу, видно, лицо преступника навечно отпечаталось в его памяти:

— Баки на щеках… И глаза… Холодные, острые… как буравчики…

Михаил сцепил зубы, подавляя готовый вырваться стон. Сеглинь поднялся, сказал сердито:

— Все! На сегодня хватит!

— Последний вопрос, доктор! Миша, быть может, во время ссоры было названо какое-то имя. Вспомните…

Носков закрыл глаза, и было не понять: то ли он снова впал в забытье, то ли обдумывал мой вопрос.

Между тем Сеглинь тормошил меня:

— Идемте, идемте, ему нужно отдохнуть.

Я медлил. Я все еще надеялся получить ответ на очень важный вопрос и клял себя за то, что задал его так поздно. Врач вежливо, но твердо взял меня за руку и повлек к выходу. У дверей я оглянулся: Михаил слабо шевелил пальцами, как бы подзывая к себе. Я вернулся почти бегом.

— Вспомнили?

— Девчонка повторяла: «Не надо, не надо…» Имя называла… — Тонкая морщинка пролегла на гладком юношеском лбу. — Не помню… забыл…

Я легонько пожал вялую ладонь.

— Припомни, Миша, это очень важно. Вспомнишь, скажи доктору, я ему оставлю свой телефон. Счастливо, Миша, выздоравливай!

Он обхватил мою руку холодными негнущимися пальцами, прошептал:

— Увидите маму… передайте… пусть не волнуется… И Алле… ей нельзя… скоро маленький будет… А я… я… выбак… выкаб… выкарабкаюсь…

Наша работа не для слабонервных, но к подобным сценам иммунитета у меня еще не выработалось. Да и вряд ли это когда-нибудь случится. Сострадание к страданию, злость против зла. Если нет в душе этих чувств, трудно, даже невозможно работать в милиции…

2

Я выхожу из отделения реанимации в преотвратнейшем настроении. Что толку хитрить с самим собой? Я могу играть роль многоопытного сыщика перед погруженным в больничные заботы Сеглинем, но сам-то я в тихой панике, внутри у меня все дрожит и трепыхается. Ну где, где мне искать этого подлого юнца?..

— Куда поедем, товарищ лейтенант? — спрашивает меня Спирин, открывая дверцу машины. — В отдел?

— Что нам там делать? Рули на Гончарную!

— Есть на Гончарную! — четко повторяет сержант, круто забирая влево.

Мы мчимся, обгоняя троллейбусы, по безлюдным в этот ранний воскресный час улицам Задвинья. По дороге Геннадий снова коротко рассказывает все, что знает. Кроме дежурного следователя, на происшествие выезжали участковый инспектор Алексей Волков, эксперт-криминалист, кинолог с собакой. Однако по горячим следам преступника найти не удалось. Ничего существенного не дал и осмотр места происшествия.

Машина останавливается напротив деревянного двухэтажного дома с застекленной верандой.

— Мы сейчас стоим на том месте, где таксист ремонтировал свою «Волгу», — говорит Спирин, — а само происшествие произошло вон там, — и он показывает на кусты неподалеку от уличного светильника.

Я распахиваю дверцу, выпрыгиваю из машины.

— Сержант, я остаюсь здесь, а вам нужно доставить сюда участковых Волкова и Рябчуна. Срочно!

Геннадий смотрит на часы, говорит:

— Девять ноль пять. Наверно, еще ухо давят. Воскресенье все же…

Машина срывается с места, а я направляюсь к кустам на противоположной стороне улицы. Трава на газоне в темных пятнах — действительно много крови потерял Носков. Круглые, звездчатые пятна переходят на асфальт, по ним можно четко проследить путь Михаила к дому. Вначале он еще шел, дальше капли стали принимать форму эллипса — значит, побежал…