Глава третья. ШЕСТОЙ СВЯЗИСТ ПОТАЕННОЙ

Что же произошло с бухтой Потаенной после революции? Вопрос законный. Отвечаю: а почти что ничего! Атька, если и прилгнул, то, как ни странно, самую малость, — покровитель его, расторопный архангелогородец, действительно подбирал «остаточки». Правда, советские геологи возобновили работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло, как залежи были выбраны до самого донышка.

Обо мне разрешите кратко, только то, что имеет непосредственное отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике, а потом как гидрограф перешел в УБЕКС, Управление безопасности кораблевождения на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек, но, представьте, так и не побывал больше ни разу в своей Потаенной — как-то все не складывались обстоятельства.

Между тем у нас, в Арктике, и буквально на глазах у меня, происходили удивительные события. Ледокольный пароход «Сибиряков» — он еще дважды будет фигурировать в моем повествовании — за одну навигацию прошел Северным морским путем, Чкалов и Громов, как писали в газетах, совершили «прыжок» из СССР в США и, наконец, на «макушку земного шара» высадились наши зимовщики.

Однако события эти обходили Потаенную стороной. Грустно, но факт! Такой уж это оказался заброшенный уголок Арктики!

Вспоминая об открытой мною — вроде бы и ни к чему? — губе, я рисовал в своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на берегу. Для меня это было как бы воплощением безысходного запустения. Брошенные абабковскими рудокопами собаки вскоре после нашего ухода, конечно, убежали в глубь тундры и одичали там, либо их, что более вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при мысли о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей ассоциации: с низкого мглистого неба свешивается матовый шар луны, мохнатые диковатые морды молитвенно подняты к ней, безлюдный берег по временам оглашается протяжным скорбным воем.

И так, вообразите, длится годы и годы…

Что же явилось причиной того, что по прошествии времен, торжественно выражаясь, перед узкой косой и надежно укрытым за нею заливом вновь раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана?

Вы не ошиблись. Война! Из глубокой спячки Потаенную пробудила Великая Отечественная война. Но известную роль в этом сыграл и я.

Видите ли, я в начале войны в звании капитана второго ранга был призван на Военно-Морской Флот. А в августе тысяча девятьсот сорок первого была сформирована Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая входила в состав Северного флота. Я получил назначение в оперативный отдел штаба.

Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальству о том, что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост наблюдения и связи. Оттуда, с высокого берега, просматривается значительная часть акватории. И вместе с тем служебные и жилые помещения можно укрыть от наблюдателей со стороны моря, так как тундра в этом месте полого опускается к востоку.

Начальство, согласилось с моими доводами и приказало сформировать команду нового поста. Этим пришлось непосредственно заняться мне — заместитель начальника штаба убыл в командировку, и я в течение двух недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой связист Потаенной — без паспорта, но с именем прославленного земляка на устах в качестве рекомендации.

На мой письменный стол легли, понятно, и документы. Если не ошибаюсь: заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради в клетку, выражающее желание уничтожить фашистов, находясь в рядах доблестного Военно-Морского Флота, затем справка из школы об успешном окончании седьмого класса и два удостоверения: члена клуба радиолюбителей-коротковолновиков и участника республиканской географической олимпиады, получившего вторую премию. Паспорт, комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде во время бомбежки. Подпись на заявлении была старательная «Гальченко Валентин».

Я, разумеется, наложил резолюцию: «Отказать!» И любой, уверяю вас, сделал бы то же, сидя за моим столом.

Но, как известно, настойчивым везет. А Гальченко Валентин был настойчив. Причем — что важно — не нагло настойчив, сейчас говорят: «пробивной», — а очень немногословно, деликатно, я бы сказал даже, гипнотически настойчив.

Первое впечатление от этого Гальченко было, откровенно говоря, не из обнадеживающих. Он был невысокий, тощенький и с каким-то наивно-упрямым и вместе с тем застенчивым выражением лица, вдобавок чрезвычайно белесый. Белесыми были у него и волосы, и брови, и ресницы, будто мама перед визитом к начальству окунула сыночка в кринку со сметаной.

Запинаясь, он сообщил, что родом с Украины, уроженец города Ромны. «В нашем городе родился киноартист Шкурат, который играл старого казака в фильме «Чапаев», — поспешил добавить проситель, будто это обстоятельство могло больше расположить меня в его пользу. Отец Валентина Гальченко, как выяснилось, воевал на Западном фронте, а сам он эвакуировался с матерью в Архангельск, где жили родственники. Мать устроилась в госпитале медсестрой.

— Поезд твой где горел? — спросил я.

— Под станцией Коноша! — торопливо ответил Гальченко. — В третий вагон от нашего ка-ак ахнет бомба!

— А сколько тебе лет, говоришь?

— Восемнадцать, — сказал он и неожиданно запнулся, покраснел.

«Поезд-то, возможно, и горел, — подумал я, — но паспорта скорее всего не существует в природе». Гальченко стеснялся своего возраста. А покраснел потому, что не привык еще врать, пусть даже с самыми благородными намерениями.

Мне это понравилось в нем. То есть именно то, что он покраснел. И все же скрепя сердце пришлось подтвердить свою резолюцию.

Но он не унялся. Лишь «отступил на заранее подготовленные позиции» — встал напротив здания штаба на противоположном тротуаре.

Как-то в разгар суматошного рабочего дня я вышел из-за стола, чтобы немного поразмяться. Сделал два или три вдоха-выдоха перед открытой форточкой и вдруг заметил этого упрямца из Ромен. Глубоко засунув руки в карманы, он подскакивал и переминался с ноги на ногу на своем посту. Доски тротуара прогибались, пружиня под ним. Если не ошибаюсь, моросил дождь. И вообразите: я невольно растрогался при виде этой тощенькой, узкоплечей, стоически мокнущей на тротуаре фигурки в каком-то поношенном, куцем, с короткими рукавами пальтеце!

Гляжу, земляк прославленного киноартиста, продолжая подпрыгивать, вытащил из кармана горбушку хлеба и начал ее задумчиво жевать. Эта горбушка, признаюсь, меня доконала.

«Как он питается? — подумал я о нем. — Мать при всем желании не может уделять ему много из своего скромного жалованья. На работу, между тем, упрямец не идет, видимо, надеется, что я переменю свое решение… А, ей-богу, я и переменю его! По крайней мере, мальчишка будет сыт, обут, одет. Опасно в Потаенной? Ну и что из того? А где не опасно? В прифронтовом тылу иной раз опаснее, чем в такой вот захолустной губе Потаенной. Воевать, судя по всему, он будет не хуже других. Тем более он любитель-коротковолновик, а на постах у нас не хватает радистов. Разумеется, это против правил — взять на службу без паспорта, только на основании справки из школы и удостоверения участника какой-то географической олимпиады, вдобавок неразборчиво напечатанного. Ну да была не была! Первый раз в жизни рискну нарушить правила!»

Я вызвал адъютанта.

— Пригласите ко мне вон того молодого человека с горбушкой, который топчется перед штабом на тротуаре!

Молодой человек с горбушкой явился.

— Значит, восемнадцать? — спросил я, не поднимая глаз над бумагами. — Хорошо! Я верю тебе. Отправляйся прямо в военкомат. Я туда сейчас позвоню.