Воды он не боялся. Знал секреты, знакомые только тем, кто вырос у моря и сроднился с ним: в шторм нырял под волну, целя в основание, и выскакивал на поверхность в безопасной зоне, где волны более покаты и спокойны. Ночью заплывал далеко от берега, лежа на спине, смотрел, как разворачивается над головой Млечный Путь, отыскивал знакомые созвездия, полузакрыв глаза, дремал, чуть шевеля ногами. Теплое, благодатное море…

В тишине раздается слабый плеск. В тишине — потому что шелест волн стал восприниматься им как тишина.

Будто рыба плеснула. Рука шарит по бортику. Жилет исчез! Сон сразу отступает: если что-либо случится со шлюпкой, вся надежда на жилет.

Несколько судорожных гребков.

Куницын, наконец, нащупывает жилет, пляшущий рядом со шлюпкой. Он снова уложил его на бортик: больше некуда.

Через час, задремав, он снова сбивает жилет с бортика. Озноб трясет его, нет сил погнаться за уплывающей «капкой». Стиснул зубы, напряг мышцы — озноб словно бы уменьшается.

Резкими и сильными гребками он заставляет шлюпку, описывать круг за кругом, шарит на ощупь руками.

Так продолжается около получаса. Может, выстрелить? Выстрел выхватил из темноты оранжевое пятнышко. Вспышка утонула в мороси. За эти полчаса ему удалось согреться, но зато он заметно ослабел. Иван зачерпывает темную воду и делает два глотка. Вода горько-соленая, гораздо солоней, чем черноморская. Она вызывает ощущение тошноты.

Теперь жилета нет. Но шлюпка невредима, и можно плыть дальше. Сколько часов продлится эта ночь?

Грести и грести, пока в теле есть хоть капля теплой крови.

Ночь, давящая ночь кругом, дождь, снег, шелест. Шлюпку подбрасывают не видимые во тьме волны.

Вдруг он обнаруживает, что лицо морозит холодное дуновений. Значит, гребет против ветра. Когда и зачем он развернулся, чтобы плыть в обратном направлении? Сознание уже плохо служит ему. Холод просочился в каждую пору, в каждую клеточку тела.

Страшней всего неизвестность. Берег впереди или открытая вода? Изменил или нет направление ветер? Может, лодка кружит на одном месте?

Хочется положить уставшие руки на борта, закрыть глаза и на секунду расслабиться. Сон тут же унесет тебя, уничтожит боль.

Но ты еще можешь не спать. Греби. Куда бы ни греб, к берегу или в море, — греби. Будь до конца бойцом.

«Будь до конца бойцом». Ты живешь не для одного себя. Вспомни, когда тебя выбирали парторгом, ребята говорили: «Мы верим Куницыну. Во всем».

Помнишь, как Костюченко, не выпуская шасси, садился на пашню? У него была вынужденная. И ты мчался к месту аварии по кочкам, и сердце твое замирало: как он был нужен тебе, твой друг!

А Юрий Ашаев? Оставалось на пятнадцать минут горючего, а он никак не мог выпустить шасси. Ты следил за ним, сжав кулаки: ты верил, ты ждал от него мужества. Ашаев выделывал в воздухе такие фигуры высшего пилотажа, что бывалые асы качали головами.

…Здесь в армии ты понял великую радость — радость жить для людей, жить их интересами, делить с ними счастье и горе, думать, заботиться о них.

Помнишь, как Костюченко, верный друг Костюченко, узнав о твоей женитьбе, хлопнул по плечу и сказал: «Ну, Иван, я тебя по-настоящему поздравляю. Про такую любовь только в книжке прочтешь, и то не во всякой, понял?»

Вы выросли с ней в одном городе, вместе ходили в школу, дружили, а потом, помнишь, ты впервые поцеловал ее, а потом уехал в летное; она часто писала тебе, и ты писал.

А потом ты понял, как дорога она тебе, как близка, и написал «приезжай поскорей».

Ты счастливый человек, тебе говорили это все, и ты всегда говорил это ей.

Ты не один. Ты в ответе за многих…

Ну, потерпи еще немного. Рассвет поможет. Тебя ждут, тебя ищут. Потерпи.

Дождь прекратился. Шум волн заметно ослабел. Он смог вычерпать воду из шлюпки — море больше не перехлестывало через борта.

И тут низко-низко, над самыми волнами, замерцала звездочка. Она горела впереди, по курсу, и немного левее. Мерцание было ритмичным. Она вспыхивала на счет «четыре».

Маяк. Конечно, маяк.

Теперь у него есть цель. Берег близко.

Он греб размеренно, стараясь не поддаться радости. Теперь, когда спасение близко, он должен действовать расчетливо и предусмотрительно, распределить силы, чтобы не выдохнуться на половине пути.

Огонек заметно приближается. Он как бы поднимается постепенно над волнами. Видно, маяк стоит на высоком берегу.

Но странно — почему не слышно шума прибоя?

Гул слышен, но это не тот хорошо знакомый Куницыну гул, какой издает море, натыкаясь на сплошную преграду берега. Тихие всплески, хлопки разбивающихся о камни волн — все эти смутные звуки идут только от маяка, а вокруг по-прежнему равномерное дыхание моря.

Впереди не берег, не мыс, впереди остров, небольшой остров!

Хорошо, пусть остров. Там огонь. Он настругает стружек, разожжет костер. А может быть, на острове люди?

— Э-з-эй!

Голос звучит хрипло и слабо. Он не может набрать достаточно воздуха, чтобы крикнуть.

Маяк мигает все так же размеренно и равнодушно. Раз-два-три — вспышка, раз-два-три — вспышка.

Уже видны выхватываемые мгновенным блеском блестящие, влажные камни под маяком. На вершине острова — конусообразное высокое строение, переплеты досок — вышка, маяк-дублер, по которому моряки ориентируются днем.

В ясные дни, пролетая над морем, он видел десятки, сотни крохотных скалистых островов — сверху они были не больше булавочной головки, они стояли внизу, как лодчонки на приколе. А маяки с его высот вообще не были видны. И вот теперь один из этих островков выплыл к нему, как первая удача. Что это за остров?

НЕДОСТУПНЫЙ ОСТРОВ

Прилив и волны постепенно прибивают шлюпку к острову.

Со всех сторон — камни; чудо, что до сих пор они не пропороли резину.

Цел ли шнур, которым лодка была привязана к поясу? Озноб так трясет его, что дрожащая рука долго не может нащупать шнур.

Наконец он убеждается, что все в порядке. Только бы не было льдин у самого побережья, иначе шлюпку порежет вчистую острыми закраинами, и он утонет, прежде чем выберется на сушу.

Хоть бы немножко света! Голубые вспышки освещают только небо над головой.

— Ничего, — говорит он себе. За эти ночные часы он научился разговаривать с собой, не разжимая губ. — Ничего, ото последнее. Там, на острове, огонь, тепло.

Трррсь… Треск раздираемой камнем прорезиненной ткани. Волна приподнимает шлюпку и подвигает ее дальше. И тут же новый камень впивается в днище, и снова помогает волна.

Следующий толчок мягче — шлюпку прижимает к камню. Превозмогая оцепенение замерзшего тела, Иван вываливается из шлюпки и падает на камень. Пальцы хватают мокрый мох, пучки осклизлых трав, потом ладонь ощущает боль — это рачки-балянусы настроили здесь, на камне, свои известковые домики. У него хватает сил вползти на камень, даже вытащить лодку.

Но камень не был частью суши. За ним плескались волны.

Тогда он, обхватив шлюпчонку, скатывается, съезжает с камня, как с горки. Достанут ли ноги дно? Не достали — глубоко. Шлюпка, к счастью, не дает погрузиться в воду с головой.

Еще несколько скачков на волнах. Теперь лодка, подпрыгивая, трется резиновым боком о какую-то стенку. Ладонь нащупывает почти отвесный гранитный срез, гладкий, отшлифованный волнами.

Он пристал к самой высокой и крутой части острова!

Иван оттолкнулся от стены и принялся грести. Через минуту лодку снова отбрасывает к влажному, мшистому камню. Прилив сильнее.

Кажется, он поспешил, нарушил одно из непременных правил, которые хорошо знают моряки: не приставать к берегу с открытой, наветренной стороны, иначе судно прибьет к камням.

Поддался искушению, поспешил к огню, теплу. И теперь остров, его спасение, его единственный шанс, стал ловушкой.