Николай ТОМАН

В СОЗВЕЗДИИ ТРАПЕЦИИ

Только что закончил я повесть «В Созвездии Трапеции». Наверно, предстоит еще немалая работа, но точка под первым вариантом уже поставлена.

Замышлялась эта повесть как фантастическая, а получилась скорее романтической, хотя в нем немало науки в такой ее области, как гравитация. Повесть посвящена артистам советского цирка, их мужественному, нелегкому и далеко не безопасному искусству. Пытаюсь я при этом показать не только современный цирк, но и цирк недалекого будущего. Цирк, в котором будут использованы новые достижения науки и техники.

Собирая материал для повести, я часто бывал в Московском цирке, прочел много литературы по истории цирка, познакомился с людьми, влюбленными в свое искусство. Привлекло меня и то обстоятельство, что многие артисты цирка, главным образом воздушные гимнасты, сами конструируют аппаратуру для аттракционов и хорошо знают законы физики.

В отрывке, который публикуется в «Искателе», я хочу познакомить читателей с главными героями повести — старым клоуном Михаилом Богдановичем, его внуком — физиком Ильей и воздушными гимнастами Зарницыными в момент их схватки с «художниками» — абстракционистами.

«Берлога» Холло, оказывается, почти на самой окраине Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала в метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае. Дорогой старый клоун внушает внуку:

— Ты постарайся набить им морды. И не стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. И типично реалистический талант. С очень хватким глазом. Посмотрит на любое лицо и держит его в памяти ровно столько, чтобы нарисовать живым, выразительным, уже не глядя на оригинал. А видел бы ты, как он Машу рисует! Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно: чуть ли не стесняется он этого своего настоящего таланта. Просто дико!.. Поэтому-то с особенной яростью нужно бить этих, смущающих его мазил-абстракционистов.

Михаил Богданович почти в ярости. На него с опаской начинают посматривать соседи, а Илья толкает его в бок.

— Хватит тебе, дедушка! Ну, что ты так!.. У меня и самого руки чешутся расквасить им носы. Жаль только, что я физик по специальности, а живопись просто люблю. В Третьяковке часами могу пропадать, но это для удовольствия.

— Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Посмей заикнуться там о да Винчи или Репине — на смех тебя поднимут, сочтут за дикаря! В живописи-то они и не понимают ничего.

— А что же они понимают?

Но трамвай уже подошел к остановке.

Они долго расспрашивают, как пройти на нужную им улицу. Потом идут какими-то темными переулками. Сквозь толстые наледи на окнах лишь кое-где сочится тусклый свет. Под уличными фонарями покачиваются бесформенные грязно-желтые пятна.

Вдруг перед ними вырастает из темноты высокая фигура. Михаил Богданович делает невольное движение в сторону.

— Да вы не бойтесь, это я, Юрий, — слышит Илья знакомый голос. — Специально поджидаю вас тут.

— Ну и напугали же вы меня! — смеется Михаил Богданович. — Приготовился даже парировать удар. А эти гангстеры кисти собрались уже?

— Все в сборе.

— А Маша?

— И Маша.

— Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? — удивляется Илья.

— Она храбрая, — не без гордости за Машу произносит Юрий. — К тому же она с братьями. Там еще и Антон Мошкин вместе с ними.

— Как, и братья Маши тоже? — удивляется теперь уже Михаил Богданович. — Что же они будут там делать?

— Говорят, что пришли постоять за меня…

— А вам нужна их защита? — всплескивает руками Михаил Богданович. — Я думал, вы занимаетесь спортом.

— Нет, тут дело другое, — серьезно говорит Елецкий. — Пойдемте однако. Это тут вот, за углом. Осторожнее только: здесь сам черт может голову сломать.

— А чего их занесло в такую дыру? — спрашивает Михаил Богданович, спотыкаясь о что-то и чертыхаясь. — Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

— Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

— В самом деле, значит, подвал, — ворчит Михаил Богданович. — Я думал, он у них условный.

— Подвал-то как раз безусловный, условное — все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович.

— Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли, наверное, что я старый клоун-акробат? А вообще-то свинство это с их стороны. Могли бы хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

Илья спускается первым и распахивает дверь.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из следующей неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

— Ну, слава те, господи! — облегченно вздыхает Михаил Богданович. — Добрались.

В просторном, совсем не похожем на подвал помещении очень светло… Все стены увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев картинами.

Но Илье не это бросается в глаза и даже не то, что тут довольно людно, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре «подвала».

В том, что стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, — ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений. У стола стоит еще один, невысокий, худощавый и очень бледный парень, в котором он легко узнает Антона Мошкина. Все остальные сидят на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме стула Маши, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все «ультра» бородаты. Многие стрижены под машинку. Вихраст только один — Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брючки типа «техасских».

«Мог бы одеться и пооригинальнее», — невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих «ультра» такой дешевки.

— Ну что ж, сэры, — развязно произносит Холло, поднимаясь с пола, — начнем, пожалуй? Кворум полный.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

— Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин, — обращается Холло к Мошкину. — Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиций реализма?

— А что критиковать? — с деланным равнодушием спрашивает Антон. — Что-то не вижу перед собой произведений искусства.

— Протрите-ка глазки, детка!.. — басит кто-то с пола.

— Спокойствие, господа, — простирает руки над своей ордой Холло. — Разве вы не понимаете, что это всего лишь полемический прием? Товарищ Букашкии отлично видит, что перед ним портреты прелестной гимнастки, сработанные в стиле современного восприятия вещества и пространства.

— Вы, конечно, не случайно назвали их портретами гимнастки, а не портретами Маши, — усмехается Антон. — Ибо Маша — это уже нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить. А гимнастика — это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить «пространством, непрерывностью и временем», как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки. Жозе де Ривер назвал замкнутую никелированную спираль «В честь мира Минковского», а никелированные шипы наподобие двутавровых сечений — «континуумом». Цветные полоски между белыми прямоугольниками Фриц Гларнер окрестил «Относительной живописью». У Чарлза Шоу переплетающаяся планка с овальными шарнирами именуется «Силами в пространстве».

Опять кто-то из бородачей начинает басить, но Холло грозно шипит на него, так и сияя весь от предвкушения расправы с Антоном Мошкиным.