Непроизвольно обхватив голову ладонями, я напрягся и неожиданно сообразил, как избавится от напасти. Поднатужившись до хруста в судорожно стиснутых зубах и привкуса крови во рту, невероятным усилием воли, на бесконечно долгую секунду превратив всю свою кожу в зеркально бликующий металл, все же сумел отбить непрошенное вторжение. Успевший поравняться со мной гигант вдруг побледнел, споткнулся на ровном месте и затравленно зыркнув, откровенно бросился наутек.

Чем-то озабоченный Богдан напряженно работал с замысловатым компьютерным терминалом и только молча кивнул, указав пальцем на кресло перед журнальным столиком под непонятно откуда взявшейся легкомысленной пальмой на волосатой ноге. С окончательно испортившимся настроением я плюхнулся на печально скрипнувшую кожу и, закурив, погрузился в невеселые раздумья.

– О чем задумался, детина? – вернул меня в реальность, заставив вздрогнуть от неожиданности, тяжелый бас.

Аккуратно пристроив на краю пепельницы погасшую сигару, я неожиданно для себя на одном дыхании вывалил все терзающие душу сомнения, включая эпизод, произошедший буквально перед входом в кабинет.

Опустившийся в соседнее кресло Богдан внимательно, не перебивая, выслушал меня, а когда я выдохся, гулко захохотал. Отсмеявшись и утерев выступившие слезы, он также внезапно, как развеселился, посерьезнел.

– Какой же ты малохольный, однако, – пробурчал он то ли с осуждением, то ли с сожалением, – прямо барышня-гимназистка какая-то. Ну, сунулся сдуру один недоумок в твою башку, можно подумать в ней водится что-то путное. И что теперь? Западать до потери пульса? Тем более что ты его предметно проучил, дабы другим неповадно было. Короче, некогда мне с тобой психоанализом заниматься, комплексы твои врачевать. Делом надо заниматься. Время совсем не осталось. Программу обучения придется сократить до минимума. В запасе у нас в лучшем случае пара дней, не больше. Поэтому, если хочешь выжить, придется попотеть.

И попотеть действительно пришлось. Если до этого пребывание на базе было сравнимо с отдыхом в санатории, то последние сорок восемь часов превратились в непрерывный кошмар. За двое суток забыться тревожным сном удалось едва ли минут на сорок, а все остальное время в меня пихали и пихали информацию. Казалось, внутри вот-вот сгорит последний предохранитель, после чего я окончательно и бесповоротно лишусь рассудка.

Однако резервы моего организма оказались поистине беспредельными. В результате я, с гудящей, готовой лопнуть головой, серый от недосыпания, похудевший на шесть килограмм, но, тем не менее, все же счастливо избежавшей печальной участи пускающего слюни идиота, сидел в том же кресле под пальмой.

На этот раз Богдан сам встретил меня у порога, нетерпеливым жестом отпуская сопровождающих, которые то ли довели, то ли донесли меня до кабинета своего начальника. Теперь во взгляде безмолвно сидящего напротив седобородого исполина читалось неподдельное изумление.

В конце концов, мне надоело играть в молчанку и, крепко, до красноты растерев лицо ладонями, я раздраженно прохрипел:

– Чего уставился? На мне узоров нет, и цветы не растут, – и непроизвольно хихикнул, когда после этой фразы в памяти тут же всплыл молодой Куравлев, блистательно сыгравший домушника в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», кстати, где-то тоже товарищ по несчастью, не по своей воле попавший в чужое время.

Изумление во взгляде Богдана сменилось тревогой:

– Ты вообще-то как себя чувствуешь? – участливо поинтересовался он. – Голова не болит?

– Болит! – с вызовом, злобно рявкнул я, прочищая горло кашлем. – И голова, и грудь, и руки, и ноги! А главное, – скрюченные пальцы рванули ворот, – душа болит. Рвется душа-то. Пополам рвется.

– Понятно, – как-то очень спокойно отреагировал на мою эскападу Богдан. – Вот это как раз дело поправимое. Погоди-ка секунду, – он поднялся и вышел в соседнюю комнату.

Вернулся великан со странным аппаратом. Из блестящей зеркально полированным металлом прямоугольной коробки, чем-то отдаленно напоминающей тостер, торчали два гибких шланга с раструбами на концах. Небрежно брякнув устройство на стол, Богдан устроился напротив, потянул к себе гофрированную трубку и пристроил резиновую по виду нашлепку себе на нос. Невнятно прогундосил:

– Чего истуканом застыл? Не тушуйся, присоединяйся.

Я нерешительно провел пальцем по прохладному пластику тонкого рукава, прикоснулся к неожиданно мягкому, нежно-теплому, словно живая кожа раструбу и, повинуясь красноречивому взгляду гиганта, пристроил его на нос. Удивительный материал моментально прилип к лицу, перекрывая доступ воздуха. Вздрогнув от неожиданности, я непроизвольно вдохнул и тут же улетел в другую вселенную.

В этой вселенной раскинулось бездонное перламутровое небо с редкими легкомысленными облачками. Источая неземные ароматы, буйствовали поистине райские сады. Чуть слышно шипящий прибой накатывал на пляжи из белоснежного песка. В ласковой, невероятной прозрачности морской воде смеясь и брызгаясь, плескались обнаженные, загорелые блондинки. Неприятности поблекли, истончились, и уже не так остро резали душу, переполненную не веданным ранее блаженством. Я был готов свернуть горы по пути к любой, даже самой сомнительной цели.

Когда герметичная нашлепка сама по себе отклеилась от носа, мне показалось, что состояние абсолютного счастья продолжалось часа три-четыре, не меньше, а на самом деле минутная стрелка отсчитала не более десяти делений.

Хитро ухмыляющийся Богдан, вольготно развалившись в кресле, ритмично постукивал пальцами по столу. Дождавшись моего окончательного возвращения в реальность, он выдвинул ящик стола, достал резную деревянную шкатулку и извлек две сигары. Одну катнул в мою сторону, а кончик второй отсек сверкнувшей золотом гильотинкой и, чиркнув зажигалкой, прикурил. Затем неуловимым движением кисти бросил мне глянцевитый цилиндрик. Я же, не прекращая кулаком правой руки тереть пересохшие глаза, практически вслепую поймал его в вилку между указательным и средним пальцами левой руки, чем заслужил одобрительный кивок великана.

– Что это было? – мой голос заметно сел и показался незнакомым самому себе.

– Понравилось? – вопросом на вопрос ответил Богдан и, не дожидаясь моей реакции, довольно хохотнул. – Вижу, по вкусу пришлось. Вот и я грешник, иной раз позволяю себе расслабиться, особенно, если повод имеется. Увлекаться, конечно, не стоит, но этот способ гораздо безопаснее вашей водки и опиума. Во всяком случае, здоровью никак не вредит.

– Веселящий газ, что ли? – с удовольствием затянулся я сигарой.

– Какая тебе, в сущности, разница? Главное – результат налицо. Сразу вон порозовел, на человека стал похож, а не на ходячего мертвеца. Кстати, – поднял указательный палец собеседник, – я сразу приметил, ты сигары неверно куришь. Дым в легкие тянешь, вместо того, чтобы во рту подержать и выдохнуть.

Демонстративно выпустив через ноздри тугую, горячую струю, я презрительно скривил губы:

– Курить не затягиваясь, все равно, – на секунду запнувшись, щелкнув пальцами, подбирая сравнение, – что заниматься любовью с женщиной по переписке.

Богдан же, не обращая внимания на мое ехидство, невозмутимо продолжил:

– Теперь можешь курить сколь душе угодно любую гадость, хоть сушеный навоз, потому что побочным эффектом работы моих эскулапов по совершенствованию твоего организма стало значительное увеличение сопротивляемости различным токсинам и, как следствие, продолжительности жизни.

– И сколько же мне ныне отмеряно? – не придав особого значения новости, думая о своем, механически поинтересовался я.

Гигант, почесывая нос, с хитрецой прищурился и глухо, как в бочку ухнул:

– К тому что прожил, еще лет триста, минимум… Если раньше сам башку под топор не сунешь.

Когда я осознал смысл сказанного, то поперхнулся дымом. Долго и мучительно откашливался, а затем с натугой прохрипел:

– Сколько, сколько?

– А ты у нас как, никак на ухо туговат? – откровенно потешался Богдан. – Я ж русским языком сказал, три сотни годков в запасе у тебя есть. Но ты не думай, что это необъятная уйма времени. По собственному опыту знаю, пролетят, не успеешь обернуться. – Он раздавил в пепельнице окурок. – Однако, все это лирика. Пора уже и к делу. Готов?