— Чего вы пристали ко мне? — вскричал Омар, когда через несколько дней к нему нагрянул… сам визирь Изз аль-Мульк. — Законов не нарушаю, подати плачу, долги, хоть и не сразу, возвращаю, честно зарабатываю на хлеб, чего еще надо вам от меня; оставьте в покое!

— Законов не нарушаешь? — Изз аль-Мульк, усталый с дороги, откинул с глаз башлык, который надел, чтобы его не узнали. В Нпшапур он явился тайно, по неотложному делу, и не хотел никаких торжественных встреч. — Мне доложили: в мечеть не ходишь, пьешь вино.

— Ячменную водку, — поправил Омар. — Ты затем и приехал, чтобы мне это сказать? Милейший! Я уже без малого тридцать лет не хожу в мечеть и пью вино. И ничего со мной не стряслось. И еще тридцать лет не буду ходить — и буду пить. Но ты не бойся: пьяный поэт — совсем не то, wo пьяный погонщик ослов или накурившийся хашишу богослов.

"Нет, он неисправим, — думал с досадой Изз аль-Мульк, неуклюже располагаясь в пустой холодной гостиной. — Это сумасшедший. С такими речами…"

— Ты недалеко уйдешь в этом мире, — сказал он вслух.

— Этот мир не един! У тебя — свой мир, у меня — свой. В своем-то мире… я ушел уже так далеко, куда тебе никогда не дойти. И откуда я сам не знаю, как выбраться. Так-то мне там хорошо.

— Ну, как знаешь. — Визирю, принимавшему все за чистую монету, и невдомек, с его-то низким лбом, что такой человек, как Омар, в силу язвительности характера, не может обойтись без заострений и преувеличений. — Я не затем приехал, чтоб спорить с тобой.

— А зачем ты приехал, милейший? Может быть, ты привез вознаграждение за «Наврузнамэ»? Хорошо бы! А то видишь, — Омар указал визирю на его приближенных, уныло топтавшихся по холодному голому дому, — мне гостей даже некуда посадить и угостить их нечем.

— Ничего, мы сейчас назад, — глухо сказал смутившийся визирь. — А за «Наврузнамэ»… в те дни не было денег в казне.

— Не была денег! Куда же они девались? Горы золота.

Как она дальше звучит, та глупейшая клятва?

"Все знания и силы… здоровью человека, лечению и предупреждению заболеваний. — Примерно так. — Ничем не помрачать честь… трудиться, где это нужно…"

— Ты поедешь сейчас со мной в Исфахан, — объявил визирь. — Вот указ: решение суда отменено. Собирайся.

— И не подумаю! — (Лучше бы вам не связываться с нами. Жалко вы будете выглядеть, если мы начнем крыть вас вашим же оружием).-Я такой знаешь: если меня выставили из дома, где я чем-то не угодил хозяину, я в этот дом больше не полезу, пусть хоть горит.

"Быть всегда готовым оказать должную помощь, заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну…"

— Собирайся! — гневно крикнул визирь.

Именно в таких горячих случаях правители, не обладающие логикой и припертые к стене, бросают на плаху тех, кого не могут одолеть умом.

Но Изз аль-Мульк все-таки сын великого Низама аль-Мулька:

— Там дети кричат в огне!

Эх, если б не клятва…

— Если я не сумею их вылечить, меня не казнят за неумение? И если сумею, не обвинят в колдовстве?

— Боишься? — Визирь знает, чем уязвить Омара Хайяма.

Он думает, что знает. Ничего он не знает.

— Нет, просто любопытно. Ведь в этой стране что ни сделай — все худо. Лучше ничего не делать.

Воины из охраны визиря, не утерпев, разожгли во дворе, очищенном от снега, большой костер.

— Мои последние дрова, — проворчал недовольный Омар. — Грабители.

Двор наполнился дымом, и дым поплыл над соседними дворами. Кто-то из соседей сунулся было узнать, что тут происходит, но Ораз, слонявшийся у ворот, обрушил на него такой "грох в горох", что бедняга бежал, не оглядьпзаясь, до самого базара.

И объявил на базаре, что безбожный лекарь прячет у себя шайку Черного Якуба.

Запыхавшийся мухтасиб с подручными, намеренные схватить разбойников вместе с их укрывателем, испытав на себе жесткую силу туркменских плетей, скромно удалились. Приезд визиря скрыть не удалось. Весь город забурлил: к звездочету-то нашему… его светлость… Значит, он опять входит в силу.

Беспокойно завозились, заметались в своих теплых уютных жилищах окружной правитель и городской, имамы, ишаны, торговцы.

— Эх! — спохватился кто-то. — А я лишь на днях перестал здороваться с ним.

— Я денег не дал, когда он просил в долг сто динаров.

— Кто мог подумать…

— Сказано: не плюй в колодец…

— Поистине, ему покровительствует сам шайтан.

Пока на базарах, в домах и мечетях шли пересуды, светлейший визирь безуспешно боролся с непокорным лекарем:

— Не тяни! Иначе я увезу тебя силой.

— Вези, — усмехнулся Омар. — Не забудь сковать мне руки за спиной и подвесить к ним колоду. Вот уж в таком-то виде я непременно вылечу твоих болящих.

…Если б не клятва.

— Ну, чего ты хочешь? — взвизгнул Изз аль-Мульк. Схватил кувшин: бульк-бульк, подумав, что в нем — вода. II задохнулся, хлебнув ячменной водки.

— Не надрывайся, милейший. Цвет лица у тебя сейчас опасный, сине-багровый, как свекла. Как бы мне еще тебя не пришлось лечить от удара. Надо бы кровь пустить. Чего я хочу? Я хочу спросить: где же они?

Кто? — в слезах выдохнул визирь. У него под горбатым носом повисла прозрачная капля.

— Ну, те, которые меня судили. Где они все? Шейхи, имамы, улемы. И прочие достойные служители правой веры. Где их священные заклинания? Или голос у них сел от приторно-сладкого шербета? Почему эта орава не возносит к престолу аллаха чудодейственных молитв о незамедлительном исцелении их блистательных высочеств от оспы?

— Возносит, — отер визирь свой внушительный нос.

— И что?

— По воле божьей…

— …царевичи продолжают хворать? Но, раз уж так хочет сам бог, смею ли я, ничтожный, идти наперекор его воле?

— Не издевайся, — взмолился визирь.

— А! — Узрев, что его и впрямь сей миг может хватить удар, Омар произнес уже совсем по-другому, без яда, скучающе: — Пять тысяч динаров.

— Что? — очнулся визирь, услыхав наконец нечто знакомое, родное.

— Видишь ли, о достойный, — устало вздохнул Омар. — С царской властью теперь у меня дела как у сезонного работника-строителя с заказчиком: я делаю — вы даете деньги, даете деньги — я делаю. Что будет с ней, этой властью, через год, через десять лет, через сто, меня не волнует. Она у вас, и вам виднее.

Омар вылил в медный тазик кувшин ячменной водки.

— Отсчитай сюда пять тысяч динаров.

— Зачем же — в нее? — удивился визирь, доставая из ковровой сумы большой тяжелый кошель и морщась от горького водочного духа.

— Чтоб смыть заразу.

— Я не хворый, можешь поверить! И деньги эти — из моей казны. — Визирю полегчало. И пар спиртной его развеселил и, главное, раз уж разговор зашел о золоте, значит, можно поладить с упрямцем. Именно неподкупной его твердости стоять на своем визирь и боялся, когда скакал во всю прыть по заснеженным дорогам в Нишапур. Теперь дело иное. Омар, конечно, человек неуживчивый, но врач редких способностей. — Возьми, тут как раз пять тысяч.

— Посчитай.

— Ты мне не веришь? — оскорбился визирь.

— Милейший! Я больше никому не верю. Отсчитай по одной монете ровно пять тысяч.

— Время идет!

— Где ты был раньше?

Пришлось визирю с душевным скрежетом считать монеты. Груда золота. Визиревы приближенные глаз не могли от нее оторвать.

— И впрямь не стоит портить водку. — Омар вылил ее назад в кувшин. — Мы лучше выпьем ее. Хочешь?

— Отстань!

— Зря. Полезная вещь. Я выпью. Чтоб не мерзнуть в дороге. Отсчитал? Хорошо. Скажи, как быстро! Тебе бы менялой быть. — Омар ссыпал монеты в кошель, сунул увесистый кошель к себе под накинутый тулуп. — Это деньги за "Наврузнамэ".- сказал он визирю дружелюбно, — ведь ты оценил ее как раз в пять тысяч, не так ли? С тебя еще две тысячи динаров задатка за лечение царевичей. Три тысячи отдашь в Исфахане…