И дарованы ей будут Господом и либеральным отцом Борисом волшебные сорок семь дней того лужинского лета. Она обнаружит, что к счастью можно привыкнуть, что можно в ожидании прогулки с Ганей рука об руку перед сном /в любую погоду, иногда просто по шоссе под огромным чёрным парижским зонтом/, - что можно довольно успешно сочинять жизнь и необыкновенные приключения советского супермена капитана Павки Кольчугина, если рассматривать его войну с «подпольем» как дело Божие. И Павка тоже как бы поселился в Лужине, жил своей жизнью, мужал, совершенствовался духовно, невольно впитывая в себя благотворную лужинскую ауру.
Что можно полоть грядки и помогать на кухне, беседовать с Егоркой или просто слушать его и не его споры и рассуждения на вечные, но совершенно для неё новые темы, невольной слушательницей которых ей приходилось бывать постоянно. Потому что открытая беседка, где обычно собирались лужинцы, спасаясь от дождя, находилась как раз под её балконом, её пол был потолком, душисто-лунный водопад каприфоли и винограда — общей стенкой. И когда её мансарда в полдень накалялась, Иоанна на балконе за круглым плетеным столиком авторучкой вещала миру о новых Кольчугинских подвигах. Его физически и идейно-духовно закалённое пуленепробиваемое супертело преодолевало «пространство и простор», злую изнанку действительности. И он, Кравченко, снова принадлежал ей, ее таланту и фантазии. И то, что обычно возбуждало, теперь оставляло абсолютно невозмутимой. Будто не она тогда безумствовала, будто теперь само её тело подчинялось лишь голосу разумной необходимости полоть, помогать на кухне, сочинять очередную серию. Оно механически исполняло необходимые функции, продолжая, вырвавшись само из себя, идти рука об руку с Ганей по лужинскому лесу, где полыхали на стволах закатно-огненные блики и рыжий дух Альмы обжигал мокрые от росы ноги.
Покусывая по привычке дужку очков, которые ей с недавнего времени прописали для работы, Иоанна погружалась в странный коктейль из захватывающих кольчугинских подвигов, его смертельной схватки с Денисовым подпольем, где каждый — потенциальный преступник и убийца, где бегут, стреляют и «гибнут за металл», и искусственным совковым мирком, отчаянно пытающимся сдержать дурные человеческие страсти. И трогательно-наивный, но и всё же прекрасный герой-одиночка Павка Кольчугин, продолжатель «безнадежного дела» того Павки двадцатых, самозабвенно защищал «совковые» идеалы, которые на поверку оказывались христианскими ценностями, в чём постепенно всё более убеждалась Иоанна, слушая поневоле разговор на вечные темы внизу, под водопадом винограда и каприфоли.
«Человек человеку — друг, товарищ и брат», чисто новозаветное презрение к богатству, «депутат — слуга народа» /больший из вас да будет вам слугой/, - где и когда исступлённо ищущие Бога потеряют Его, выплеснув с водой ребёнка? Почему именно сейчас, в начале восьмидесятых, когда мало кто всерьёз воспринимал «всемирную перманентную революцию» как актуальный лозунг, диссиденты набросились на коммунистические идеалы? Общество «красиво загнивало». Именно сейчас становилось всё ясней, что «строители отвергли камень, стоящий во главе угла». Что основное внимание необходимо уделить внутреннему преображению человека, когда религиозно-нравственные поиски Высшего Смысла бытия приобретали решающее значение.
«Мы будем петь и смеяться, как дети»… Дети выросли, постарели и поумирали, отошли в небытие и вожди, чьи портреты помещались на обложках букварей там, где должна была находиться рублёвская икона Спаса. Общество, формально следующее, вроде бы, по пути христианской этики, задыхалось — ему нужен был воздух, выход в Небо. И вот маленькая православная община, как некие матёрые преступники, обмирая при виде милицейской машины, тайком пробирается к лужинской даче, чтобы очистить душу исповедью, отдать в общую кассу последние сбережения на добрые дела, духовную литературу, или в тени под балконом Иоанны вполголоса поговорить на вечные темы… С каким наслаждением Иоанна поглощала в Лужине эти почти слепые ксероксы и машинопись!.. Хомяков, Вл. Соловьёв, Сергий Булгаков, Ильин, Трубецкой, Флоренский… Именно русское религиозное возрождение конца 19-го — начала 20-го, хотя Ганя говорил, что здесь много игры ума и просто ереси, что читать надо святых отцов, где всё о том же самом, но гораздо проще и ближе к истине. Но Иоанна, охотно соглашаясь с фактом испорченности своего разума, всё же упивалась именно религиозными философами, сокрушаясь одновременно, как же деградировала наша так называемая интеллектуальная элита в её лице, безуспешно разыскивающая перевод в конце страницы на ту или иную цитату на греческом, латыни или французском, которые та элита вызубрила еще в гимназии. Или с дымящимися от напряжения мозгами пыталась продраться сквозь формулы гениального отца Павла Флоренского. Она была постыдно дремучей.
Их с Денисом положительный герой, романтичный совковый супермен и бесстрашный борец со злом, приемник мученика времён гражданки Павки Корчагина — у них обоих была несомненная неуловимая связь и с обрывками разговоров на вечные темы, невольно подслушанными ею на лужинском балконе, и с ошеломляющими страницами взахлеб прочитанных ночью книг…
Эта её лужинская серия получилась одной из самых удачных, хотя и вызвала у начальства некоторое замешательство. Кольчугин стал размышлять о жизни и смерти, о добре и зле, о свободе и необходимости. Вместе с невидимыми собеседниками под её балконом и с ней, Иоанной, ломавшей мозги над исканиями отца Павла. И с Ганей, с его отчаянным дерзновенным порывом передать на холсте Свет Фаворский.
Менялся Кольчугин, менялась и Иоанна. Вначале она попробовала жить сама по себе, готовить по утрам привычную яичницу, но Варенька-младшая, дочь Вари-старшей, заставшая её за этим занятием, воскликнула с таким искренним ужасом: «Тётя Иоанна, яйца в пост нельзя!», что пришлось капитулировать и тут же смиренно просить Варю-старшую подключить её к общей трапезе. Варе это понравилось. Варя вообще опекала её, считая, видимо, что само Небо поручило ей Иоанну, которую надо как можно скорей просветить, воцерковить и сделать полноценным членом общины. Просвещалась Иоанна, можно оказать, запоем. Да и в церковь местную ходила вместе со всеми, выстаивала, томясь, длинные службы, ничего толком не понимая и чувствуя себя чужой. «Мне неловко смотреть, как молятся другие — это как подсматривать в чужие окна», — жаловалась она Варе. «Ни на кого не смотри, ты пришла к Богу. Смотри на свечу, которая догорает. Это твоя жизнь, надо спешить. Ты сознаёшь себя виновной перед Богом?» — отвечала та.
Виновной она сознавала. Она помнила все свои дурные поступки с раннего детства, включая тёмные помыслы, которым когда-то ужасалась, и вполне искренне была самого отрицательного мнения о состоянии своей души. Просто полагала, что Небу не до какой-то там Иоанны Синегиной, её тайных и явных пороков. Варя горячо убеждала её в обратном, что «Господь вочеловечился, чтобы мы обожились», что преодолеть свою тьму и состояться в Замысле Божием — решить свою судьбу в вечности. Что когда тело не чувствует боли — это признак отмирания. Так и душа в грехе, не осознающая опасности своего состояния, близка к духовной смерти. Что единственные лекарства — смиренная исповедь и причастие; все разговоры о том, что можно спастись вне церкви — бред. Это всё равно что пытаться переплыть в одиночку бушующее море. А церковь — корабль, здесь соборная молитва — все за одного, один за всех, и церковные таинства, из которых главное — причастие. Где под видом хлеба и вина мы принимаем в себя Тело и Кровь Христовы, ту самую Кровь, что Он пролил за нас… Что это — великая Жертва, соединяющая человека с Богом. Что Бог стал человеком, «чтобы мы обожились», взял на Себя наши грехи, искупил нас Своей Кровью и заповедал: «Приимите, ядите, сия есть Кровь Моя Нового Завета»… Конечно, это вроде бы хлеб и вино, но обычные хлеб и вино в нашем теле превращаются в обычную кровь, а причастие — в Кровь Божественную, соединяющую нас с Богом, дающую силы бороться с силами тьмы и собственной греховной природой. Прорыв в бессмертие с Богом… Что отвергающие причастие отвергают Христа и спасение, ибо сказано: «Я — Дверь». То есть отдай Мне свои грехи, свои язвы, и Я спасу тебя…