— Вот тебе моя рука, Василий. Сын твой будет ближайшим к моему трону. Но где же он теперь.

— В Москве. Служить царю Петру. Теперь прощай, Иван! Скоро ты услышишь о моих действиях на Дону. Будь же и ты готов. Карл не замедлить явиться на границах Украины.

В это время медленно, но грозно подвигался Карл XII к сердцу России. Тяжело было положение царя Петра, войска которого уже яотерпелн несколько неудач, так например под Головчиным 3-го июня. Но победа над Шведами под Лесным, где силы Шведов были сравнительно большие, воскресили дух Русского царя и всего его воинства. Кормчин и Усердов, причисленные к штабу Меньшикова отличились оба в глазах Петра под Лесным и были щедро награждены.

В октябре месяце главная квартира находилась в деревне Погребках, где был и Петр, а кавалерия Меншикова стояла не в дальней деревушке от главной квартиры.

Однажды в ненастную октябрьскую ночь Кормчин и Усердов, обойдя караулы вошли в дымную избу. Кормчин сбросил с себя промокший плащ, лег на лавку и тотчас уснул, а Гриша Усердов развесив свой плащ перед печью, в которой тускло и с шипением горели сырые дрова, и ожидал покуда он просохнет, чтобы им укрыться; но так как на это требовалось много времени, то он сначала присел, а потом прилег на переднюю лавку и вскоре задремал. Вдруг сквозь сон он услыхал тихий стук в окно. Не доверяя себе он прислушался и, убедившись, что действительно кто-то стучит, он отдернул занавеску окна и спросил:

— Кто там?

— Молчи и выйди сюда? — отвечал ему голос, от которого дрожь пробежала по его телу.

Усердов с минуту был в нерешимости, но когда тот же голос повторил:

— Идешь ли? Ты не узнал меня, Григорий?

— Иду, Иду — отвечал тихо Гриша Усердов и набросив на себя плащ вышел.

Не успел он выйти за ворота, как отец его обнял его.

— Милый, дорогой мой батюшка! Ты ли это? откуда и в такую пору, — шептал Гриша.

— Минуты дороги, сын мой, я пришел за тобою — отвечал отец. — Последуешь ли ты за отцом, чтобы разделить его судьбу, какова бы она ни была, — прибавил он.

Мысль о прежних преступных деяниях отца мелькнула в уме Гриши и он отвечал:

Если бы ты, батюшка, звал меня на жизнь ничтожную и безъизвестную, где бы трудами рук своих, я мог питать тебя и утешать тебя моею любовью, то я ни одной минуты не замедлил бы последовать за тобою и на руках своих понес бы тебя, хоть на край света. Но если ты задумал что другое…

— Григорий! Решительная минута настала, и пора собирать плоды пятидесятилетних трудов моих. За труды свои я для себя ничего не просил, но все для тебя. Пойдем. Гриша, время дорого, дорогою я все тебе скажу.

— Нет, батюшка! Власть отца бессильна там, где присяга и честь говорят другое! — с благородною гордостью отвечал Гриша.

— Но ты забываешь свою родину, — сурово сказал монах.

— Но она обетом верности и подданства связана с престолом русского царя. Он даже тебе обещал помилование. Зачем же ты хочешь увеличивать свои вины. Ты помнишь, отец, как в прошлом ты останавливал меня, а я все таки пошел за торбою. Ты говорил тогда, что нас ожидает плаха. За что же ты теперь хочешь вовлечь меня в позорную казнь?

— Тебе ли рассуждать о том, что я делаю? Тебе ли обвинять меня? Тогда дело было более чем сомнительно, а теперь целый город под предводительством Мазепы, который заключил договор с Карлом и выступает против Московского царя, чтобы возвратить себе прежнюю независимость.

— Боже мой! какая измена! Мазепа, который столько лет был верен царю и России, — с ужасом проговорил Гриша.

— Замолчи, безумец! Он скоро сам наденет корону и будет царем и владетелем Украины, и ты будешь первым на нашей родине.

— Нет! Боже меня сохрани, батюшка! Ни за что на свете не хочу быть участником в судьбе изменника Мазепы! Не знаю я причин твоей ненависти, но ты ничем не обязан царю; а Мазепа 20 лет был благодетельствован им и измена его гнустна и постыдна Имя его заслужить вечное проклятие, как при удаче, так и при неудаче его планов.

В безмолвном ощущении стоял отец пред своим сыном и не знал, что ему еще сказать. Он хотел бы излить на Григория всю свою досаду, все негодование, но какая-то сверхъестественная сила сковывала язык его. Оба они замолчали и это тягостное молчание прервал отец словами:

— Так ты не хочешь идти со мною, сын мой? Так ты предпочитаешь милости царя отцу твоему?

— Нет, батюшка! Бог свидетель, что никакие милости я не променял бы на любовь отца и повторяю тебе, что готовь следовать за тобою на край света, если ты дашь.

мне слово, что не будешь вмешиваться в преступные замыслы Мазепы.

— Я не могу этого сделать. Теперь поздно, безвозвратно! Я сам увлек этого честолюбца, которого душа способна на все злодейства, но он из робости был добродетелен.

Нет, батюшка! Царь строг и суров в наказании, но милосерд к раскаянию. Последуй лучше за мною и упадем оба к ногам его. Поверь мне, что он будет милосерд к нам.

— Мне больно слышать, что мой сын хочет испрашивать для меня милость, — мрачным голосом сказал старик отец.

— Я уважаю твои мнения и, если б старая ненависть не ослепляла тебя, то я спросил бы: неужели ты думаешь, что Украина будет счастливее под владычеством Мазепы, нежели русского царя.

Пораженный словами сына, отец стоял пред ним в безмолвном смущении, наконец бросился в объятия его и сказал:

— Прощай, Григорий! Буди во всем воля Божия! Ты достоин лучшей участи; а я не могу отступить от стези, на которую меня бросила судьба! Чем бы не кончилось наше предприятие, мы с тобою еще увидимся.

С этими словами старик вырвался из объятий сына и хотел уйти, но тот остановить его, сказав:

Постой, батюшка! Выслушай меня одну минуту. Ты мне, к несчастию, открыл обстоятельство, которое долг чести и присяги не позволяет мне скрыть. Я должен донести царю об измене Мазепы, утаив, что ты его соучастник.

— Делай, что Бог и совесть тебе повелевают! Прощай же, друг мой!

Сказав это старик бросился бежать. Вдруг раздался оклик часового, а за ним последовал выстрел, который произвел тревогу. Гриша подскочил к часовому с вопросом и тотчас пустился бежать по следам отца, чтобы узнать не убит ли он, но едва добежал до рогаток, которыми прегражден был вход в деревню, как снова услыхал несколько выстрелов, произведенных проснувшимися часовыми. От них Гриша узнал, что какой-то человек, ранив часового, перепрыгнул чрез рогатки и побежал, а они пустили в след ему несколько выстрелов, но неизвестно попали ли? Гриша бросился по дороге, но, отбежав от деревни с версту ничего не нашел и вернулся назад. У самой рогатки он нашел Меньшикова с отрядом воинов, которому уже было доложено о причине тревоги. Но узнав, что Усердов побежал догонять незнакомца, он осыпал его вопросами.

— Хотя я никого не догнал и ничего не нашел, но, если позволите, то я секретно буду иметь честь рапортовать вам о предмете, заслуживающим ваше внимание, — почтительно отвечал Усердов.

Меньщиков улыбнулся и приказал ему следовать за собою в избу, где он ночевал.

Когда они остались одни, Усердов рассказал все подробности происшествия и Меньщиков подумав несколько, написал донесение царю, которое с рассветом Усердов повез.

Был уже полдень когда он прискакал в Погребки. Равыскав хижину, в которой квартировал царь Петр, он с трудом мог добиться, чтобы явиться к царю, который посде обеда опочивал, на голой скамейке с одною кожаною подушкою в головах, в небольшой комнатке, запертой изнутри на крючок. Стоявший снаружи у дверей денщик не решался нарушить царский сон и Усердов взял на себя смелость постучать в дверь, которую в скором времени отпер сам царь. Усердов подал ему бумагу; во время чтения оной лицо царя постоянно менялось и он грозно спросил:

— Это ты, Григорий, доносишь на Мазепу? Этого быть не может!

Но, когда Гриша рассказал ему все подробности своей встречи с отцом в прошлую ночь, он задумался и после минутного молчания вскричал:

— Гнусный изменник Мазепа! Несчастный Кочубей, пострадавший невинно.