А потом Жануарий раздробил невидимую цепь, которой моя мать была скована с танцовщицей из слоновой кости. И, раздробив, сказал: "Ну вот, последнее стоящее исцеление. Теперь гожусь только на то, чтобы глотать шпаги по балаганам, да бааловых мух разгонять." Шкатулку он оставил моей матери на память, и они расстались навсегда."
ГЛАВА 12 5 ЯНВАРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ
"Держу пари, что я ещё не умер"
Когда фамильное серебро чернеет - позади некий исторический период, который был забит делами настолько, что ты даже не замечал, как оно чернело.
Снег почернел за одну ночь, будто дело было не в январе, а в марте. Вдруг (ох уж это "вдруг", в котором все катастрофы и все стоящие изобретения) вдруг стало так тепло, что Карла всё утро подмывало распустить войско.
Мнилось, что это не оттепель, а весна. Пехоте, похоже, пора возвращаться в свои деревни и приуготовлять там посевную и обрезку садов. Рыцари, наверное, рвутся в свои замки, потому что в их окрестностях скоро станет так живописно от первоцветов и клейкого зеленого газа на ветвях, что трудно будет простить себе и объяснить, почему ты не пришел посмотреть, как в твоём лене наступала весна. И даже меркантильный, зимний д'Эмбекур не смог полностью искоренить герцогский пацифизм, вслух зачитывая свои военные записки о том, как именно они проиграли вчера и как именно победят сегодня.
- Иначе и быть не может. Сегодня все козыри у нас. Англичане морозостойки, как пингвины. У них за ночь ни одного отмороженного, а вот у французов - третья часть кавалерии без пальцев на ногах, без ушей и без носов. Далее так. Тевтоны чуток отожрались и готовы продолжать. Их, понимаете ли, гибель гроссмейстера "сплотила общим горем". Дословно. Кстати, ими теперь командует герр Иоганн.
- Руденмейер?
Д'Эмбекур нырнул в свои записи и вскорости вынырнул впечатленным.
- Да, Руденмейер. Вижу, в том, что касается Ордена, я от Вас безнадежно отстаю.
"А в остальном, значит, опережаешь", - можно было бы подковырнуть его, но Карл эту возможность не востребовал. Его кисть размазала в воздухе знак бесконечности, что, верно, должно было означать "Не очень-то безнадежно!", и д'Эмбекур продолжал:
- Кондотьеры, как уже говорилось, дезертировали. Хоть их и оставалось всего-то около восьми сотен, но меня это обнадёживает. Честно говоря, от одного вида Пиччинино у меня внутри начинают падать пизанские башни.
- Знаешь, кстати, как меня за глаза называл двадцать с лишним лет назад Пиччинино? - ни с того ни с сего оживился Карл. Прелый воздух первой зимней оттепели определенно бодрил, но бодрил в каком-то странном ключе. - Называл "мальчик-весна". Каково? Душа поэта в теле воина. Типично скандинавский синтез.
Д'Эмбекур был в ужасе. Он попробовал улыбнуться, но получилось, что оскалился. Видимо, вальяжные мемуары Карла свалили ещё одну башню.
- А кто Вам это сказал? - поинтересовался он, чтобы не выглядеть деревянным.
- Донесли, - серьезно ответил Карл и отвернулся. Ему всё казалось, что, если присмотреться, то можно заметить, как именно раскисает и чернеет снег.
- Кстати о доносах, - собрался наконец д'Эмбекур. - Мне сегодня донесли, что моя жена в тягости.
На этот раз Карл среагировал быстро и недвусмысленно, как говорящие головы из энско-эмских разговорников.
- Что ж, поздравляю, мой друг. Буду крестным отцом твоему чаду, если не возражаешь.
- Для меня, для нас с Камиллой, это большая честь! - пролепетал д'Эмбекур.
Тем временем Карл заметил, что снег вокруг его правого сапога приобрел мышиный оттенок, затем сразу стал серым с фиолетовым отливом, потом темно-серым и наконец черным, как волосы Камиллы. Весна!
Настроение было пасхальным. Карл был рассеян, как простительно только в семнадцать. Мир был цветным и зыбким. Была дымка, а солнце, которое иногда честят непобедимым, стояло достаточно высоко для того, чтобы от этого у многих, а не только у Карла, мозги сдвинулись набекрень.
Английские лучники взяли своих бургундских коллег на поруки, и слава Богу. Потому что если бы не это, ни одна бургундская стрела не попала бы в цель - даже малочувствительный Александр проявлял избыточную экзальтированность из-за всего того, что обозначается "погодой".
- Заряжай, блядь! - беззлобно, буднично командовал английский лейтенант по имени конечно же Джон.
Прекословить и не подчиняться таким приказам было как-то противоестественно. Все подчинялись. Интернационал лучников походил на доходную китайскую мануфактуру, с которой сорвали крышу для зрелищности. Одни синхронно делают одно (например, подносят плотненькие вязанки стрел), другие - другое (например, берут стрелы и натягивают тетиву), третьи отправляют стрелы французам. Слаженно чертыхаются, слажено подаются вперед, используя мгновение передышки на тест ПНП (попал - не попал), хотя попробуй разбери, кто попал, ты или сосед, но тем лучше - падает один мужик с алебардой, а в своей меткости уже не сомневаются трое или пятеро. Затем пальцы очень слаженно берут новую стрелу, а задний ряд проделывает весь цикл с начала.
- Я тебя предупреждал, - ворчит Пьер, обращаясь к Александру, который с наслаждением дышит теплыми испарениями поля под Нанси и старательно привыкает к монотонности ратного дела. - Я тебе ещё третьего дня говорил, ведь так?
- Так, - сразу соглашается Александр, не вникая. "Заряжай!" - зовет луженая глотка лейтенанта Джона.
- Ты делай то, а ты делай это, - Пьер небесталанно перекривлял капитана Джона. - Негде чувство приложить! Всё бездушно, как у менял.
Александр давно заметил, что чувство - одна из краеугольных категорий нравственной программы Пьера, в чьей душе трагическое пузырится и кипит, словно в лагере Валленштейна. А ещё Александр сознался себе, что, как это не противно, в смысле, как это не противно хоть в чём-то походить на Пьера, но он сам ощущает что-то сродни. Хочется в гущу боя. Хочется быть Человеком От Которого Всё Зависит, а не слабо механизированным стрелометом. Как сказал бы тот пожилой сморчок, что всегда ходил с отцом - синдром тыловых героев. И тут Александр совершил беспрецедентную вещь - он впервые не для виду снизошел к откровениям Пьера.
- Дело говоришь! Всё чувство рыцарям досталось. А нам - только опивки аглицкого эля.
И тут, как сказал бы кто-нибудь, на выручку скучающим лучникам пришла сама жизнь. Запасы стрел иссякли, началась унизительная экономия. А поредевшая французская пехота, приободрившись, бросилась на легкую добычу.
Ещё до того, как два войска слились в одно побоище, в первом ряду французской кавалерии Карлу померещился Луи. То был, конечно, не Луи, и даже не человек, похожий на Луи хотя бы как кузен на кузину. Удивительно, что Карлу достался тот уникальный ракурс - освещение, удаление, противоестественная мимика атакующего, который делал из некоего Арнольда Вере даже не фоторобот, а точную копию Луи. Объясняя это дело, Жануарий не исключил бы вмешательства сверхъестественных сил.
Карл в этом вмешательстве тоже не усомнился по одной причине - сегодня утром у него уже были четыре сеанса узнавания, которым он сначала не придал, а потом придал сразу больше, чем нужно, значения.
Престарелый английский лучник в полрта улыбнулся ему и подмигнул в точности так, как это любила делать покойная матушка Изабелла.
Тевтонский ксендз без имени был запущенным близнецом холеного Жермона Д'Авье. Интересно, он ещё жив или его уже превратили в монументальную скульптуру и показывают солидным турецким туристам в родосской галерее?
Наконец, снова какой-то лучник, совсем молоденький парень, имел сходство с ним самим в бытность графом Шароле на том самом медальоне, с которым потом не расставался батюшка Филипп и который он едва не посеял, когда укладывал Шато де ла Брийо на спину скотине, что отвезла рубаку в предпоследний путь.