- Это совсем даже не арифметическая дискуссия, - во всей Констанце не сыскалось бы и наперстка нежности. - Я хочу узнать, откуда ты знаешь, на сколько именно осколков рассыпалось то зеркало.

- Помилуй, Констанца, но зачем тебе это знать?

- Затем, что Поль-Антуан мне всё рассказал. Я теперь знаю про герцога Бургундского, и знаю, что ты вытворял в Париже, и что тебя там звали Домиником, коннетаблем Франции, и что ты можешь такое, чего нормальные люди не умеют. Вот, например, посчитать осколки, а ведь мама меня предупреждала, - некоторое время Констанца держалась молодцом, но вдруг, когда речь зашла о маме, закрыла лицо руками и бухнулась на стул, стоявший рядом с Мартином. Истерически сотрясаясь, Констанца заревела.

- Прекращай, Конни, - Мартин хотел, чтобы это прозвучало строго. Получилось - с унылой ленцой.

Дверь распахнулась и на пороге возник Поль-Антуан.

- Вот, мы тут с баронессой не поладили, - с объяснительной улыбкой сказал Мартин и положил руку на спину Констанцы, обтянутую неласковым корсетом сиреневого платья.

- Не смейте прикасаться к моей сестре! - прошипел Поль-Антуан.

- Вы что тут, сбесились на пару? - поинтересовался Мартин со всей возможной непринужденностью. - Мне бешеные шурья не нужны, слышишь, Поль-Антуан?

Не изменившись в лице, Поль-Антуан подошел к Мартину.

- Монсеньор Доминик! Вам не следует обращаться ко мне в подобных выражениях. Такие как Вы не должны жениться на таких девушках как Констанца. Ваши намеки я полагаю оскорбительными. Я вызываю Вас на поединок. И я убью Вас!

Решимость Поль-Антуана, злобное молчание затаившейся и враз переставшей реветь Констанцы почти убедили Мартина, но он предпринял ещё одну напрасную попытку.

- Поль-Антуан, ты что, не в своём уме? - Мартин несколько раз провел рукой перед глазами Поль-Антуана, как это обычно делают с ослепшими или психическими.

Но молниеносный Поль-Антуан отбил руку Мартина и врезал в лицо экс-коннетабля свой неплохо поставленный в миланской школе для мальчиков с милитарным уклоном хук.

Из рассеченной губы потекла кровь. Мартин, с трудом удержав равновесие, отступил на два шага. Скроив мину, какие делают женщины, когда хотят показать, что им невзаправду дурно, Мартин снял со спинки стула свою несвежую рубаху и промокнул ею кровь. Поль-Антуан, лицо которого вдруг на секунду стало по-мальчишески растерянным, вновь по-взрослому осатанел.

- Если Вы не согласитесь на честный поединок со свидетелями, я убью Вас так, прямо здесь, - заявил Поль-Антуан и потянулся к рукояти меча.

- В том-то же и пакость, Поль-Антуан, что у тебя не получится убить меня, а у меня не получиться убить тебя, потому, что я тебя люблю и не хочу, чтобы Констанца...

- Ваша любовь недорого стоит, - перебил Мартина Поль-Антуан и демонстративно сплюнул. Ненависть его была столь велика, что плевок долетел аж до стены, где висело зеркало, и неспешно пополз вниз по бревенчатым ухабам.

Нервически пригладив волосы, Мартин отвел взгляд. В камине бушевало пламя и многое множество углей плотоядно подмигивало ему двадцатью четырьмя тысячами сто двадцатью шестью тигровыми глазами. Кочерга, щипцы и совок отбрасывали долговязые тени.

- А впрочем, не исключено, что у тебя, Поль-Антуан, как раз получится.

Констанца демонстративно отвернулась и тогда Мартин снял совок с кованой стойки, присел на корточки, набрал углей и протянул совок Поль-Антуану.

Когда контуры его тени заполнились призрачной нестерпимо горячей оранжевой субстанцией, название которой он некогда встречал в "Сефер ха Зогаре", но теперь забыл, да и к чему оно, когда в сопровождении истошного визга Констанцы Поль-Антуан запрыгнул на кровать и содрал с гвоздика распятие, как учили его в миланской школе для мальчиков, и ему было очень совестно и очень страшно одновременно, когда всё это происходило, Мартин думал о глиняном проекте под названием "счастливая жизнь".

"После той истории с Королевой моя мать стала побаиваться Жануария.

Да и сам Жануарий изменялся. Он всё чаще лечил не словом и водой, а огнем и железом. Иногда он не спал по две-три ночи, а то ещё мог пролежать, не шевелясь, целый день на крыше госпитального флигеля, широко открыв глаза встречь жестокому солнцу Гранады. Не шевелясь, не дыша, не мигая. Как-то, в один из таких дней, моя мать подобралась к нему и, положив руку на его грудь, убедилась в том, о чём давно уже подозревала - когда Жануарий лежит вот так, его сердце не бьется.

Когда моей матери исполнилось двадцать лет, в приюте святой Бригитты вновь появился Али из рода Зегресов. Представь, он приехал повидать мою мать. Они уединились в патио, невысокая ограда которого была вымощена красными, зелеными, белыми и черными плитами.

Али сказал: "Мне запомнились твои ласковые прикосновения, когда ты промывала мою рану целебными настоями. Всё это время я искал в Гранаде свою любовь, но не мог найти её. Наши женщины хороши, но они либо застенчивы и пугливы, как серны, либо развратны, словно зайчихи. В Гранаде легко утолить похоть, но тяжело найти любовь."

"Я согласна", - ответила моя мать и приняла от ликующего Али стихи, посвященные её улыбке, которая как серебряный серп луны в просвете меж тучами. И её грудям, которые как плоды Эдема: ароматны и недоступны взорам грешников.

То был бы очень хороший день, если бы он окончился в тот же миг и молодые влюбленные пробудились на другом краю света, где не живут ни злые дервиши, ни могущественные Абенсеррахи.

Но вслед за тем мигом пришел следующий и в патио появился третий.

"Слова в твоих стихах, как пауки в кувшине, - сказал насмешливый голос. - Они безобразны, противны Аллаху и они пожирают друг друга. Слыханное ли дело приравнять мясо смертной к божественному эфиру?"

Это был черноокий Альбаяльд из рода Абенсеррахов.

"Уж твоё мясо я не прировнял бы и к иблисовой колбасе", - сказал Али и обнажил клинок. Остальное должна была досказать его альфанга.

"Оставь этого щенка, Исидора", - сказал Альбаяльд. Он скрестил руки на груди в знак того, что не принимает вызов молодого Зегреса. "Семя и вино всечасно стучат в его пустую голову, - продолжал Альбаяльд. - Тебе нужен настоящий мужчина. Такой, как я: искушенный, ведающий цену словам, крови и женщинам. Я не посвящу тебе ни одного стиха, ни одного слова: потому что ты лучше любых слов."

"Ты трус, - в сердцах сказал Али и острие его альфанги застыло у горла Альбаяльда. - Ты сказал слишком много слов, чтобы оправдать своё безмолвие, а достало бы четырех: "Я свинья и невежда". Дерись или уходи."

"Драться легко, - повел плечом Альбаяльд. - Но тяжело потом держать ответ пред Всеведущим за пролитую кровь."

Альфанга в руке Али дрогнула. Он сказал: "Исидора, этот человек оскорбил тебя. Скажи одно слово и его нечестивый язык пойдет в корм собакам."

"Нельзя убивать с стенах приюта святой Бригитты", - сказала моя мать, и её слова могли значить что угодно.

"Да, - согласился Али. - Я убью Абенсерраха за воротами."

Моя мать не ответила ни "да", ни "нет". В глубине души она знала, что если дело кончится миром, оба мужчины уйдут из её жизни. Они вместе сходят в злачное место, посмеются над минутным помутнением рассудка, и всё забудется. Но если один убьет другого, пролитая кровь навеки свяжет победителя с нею.

Альбаяльд сразу понял это по её молчанию и сказал: "Исидора, я думал, что ты сможешь стать мне хорошей женой, но прежде глаза мои были полны песка. Сухие слезы омыли их и теперь я вижу, что ты недостойна моей любви."

"Когда ты пришел сюда, ты был уже третьим", - сказала моя мать.

Мавры выехали за ворота, и Али напал на Альбаяльда. В то время госпиталь был полон людьми, и все - даже незрячие и безногие калеки - сбежались, чтобы посмотреть на поединок. Их любопытству сыскалось совсем немного пищи. Седьмым ударом прямой толедский меч Альбаяльда преломил альфангу Али, а восьмым рассек подпруги его седла. Под общий хохот Али повалился наземь вместе с седлом. При падении он вывихнул ногу и напоролся бедром на обломок собственного клинка. Сошел на землю и Альбаяльд.