III

ной красоты и земного счастья; теперь тебе открылся Олимп. Войди в мой терем; как мой избранник и любимец, ты через меня приобщишься красоты и счастья богов.

Но Кефал не подал ей руки. Он молитвенно поднял ее и сказал тихим, но твердым голосом:

— Будь благословенна, богиня! Я воздвигну тебе алтарь у восточной стены моего дома; а ты, если ты милостива ко мне, дай нам с Прокридой до глубокой старости возлиять тебе на нем, и дай нам умереть в один и тот же день.

— С Прокридой? Опомнись! Разве Прокрида прекраснее и стройнее меня?

— Нет, богиня, не сравнится ее скромная, земная красота с дивной прелестью небожительницы. Но я люблю ее, как и она меня, и мы поклялись в вечной верности друг другу.

Тут тень грусти сошла на светлый лик Зари, и она продолжала:

— Ах, горькое племя однодневок, вам ли говорить о вечности? Завтрашнего ветра не можете вы предугадать — и воображаете, что вам известно направление ваших чувств навсегда. Да знаешь ли ты, что Прокрида первая нарушит данную тебе клятву?

— Прокрида? Этого не будет никогда?

— Это будет сегодня же, и завтра ты будешь в моем терему.

После этих слов Заря подошла к Кефалу и провела своей мягкой рукой по его голове; она развеяла мрак его черных волос так же, как ее лучи на небесах рассеивают мрак ночного неба, и золотые кудри засветились под ее рукой. Она коснулась его лица — и румянец покрыл его смуглые щеки. Она положила ему руки на плечи — и он стал выше и дороднее, и неземная сила влилась ему в мышцы. Но он стоял, как очарованный, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит. Тогда она нагнулась к нему — и жгучий поцелуй запылал на его устах.

Затем она отошла на шаг, сняла ожерелье со своей шеи — сверкающее ожерелье из золотых подвесок с большим рубином на каждой — и положила его на скалу.

— Прощай, мой любимый, скоро будем вместе!

Она отошла еще дальше, пока не скрылась в своем терему. Тогда все здание поднялось на воздух и расплылось в синеве эфира.

С высоты же Андросской горы сверкало солнце, и его блеск отражался в голубых волнах Эгейского моря.

IV

Вдруг зашумело, затрещало в зарослях, огромная фигура оленя появилась среди ив и олеандров, окаймляющих русло Харадры. Кефал схватил свой дрот, но было уже поздно: олень почуял человека и, прежде чем дрот мог настигнуть его, исчез в лесу другого берега. Дрот же ударил в сосну и пробил ее насквозь.

В другое время неудача раздосадовала бы Кефала; теперь же все его мысли были у Прокриды. Он только и мечтал о том, чтобы вернуться к ней, отдохнуть, забыться на ее верной груди.

— Авра, домой! Где ты, Авра? Собака бросилась было с лаем преследовать бежавшего оленя. Теперь она бегом возвращалась к своему господину; но, не добежав, остановилась как вкопанная и с грозным ворчанием насторожила уши.

— Авра, сюда!

Но Авра стояла недвижно, еще грознее ворча. Он подошел к ней, чтобы ее схватить; тогда она с бешеным лаем впилась ему в ногу. Он ее откинул ногой; она с жалобным воем взлетела на воздух, ударилась о скалу и с разбитым черепом упала на землю.

— Боги, что это со мной творится! Уж не заснул ли я на берегу Харадры? Не нимфа ли меня навестила во сне своим безумящим наитием?

Вдруг его взор упал на ожерелье Зари, все еще сверкавшее на выступе скалы в лучах утреннего солнца. Он взял его в руки — нет, это было настоящее золото, настоящие самоцветные камни.

— Подарю его Прокриде, — подумал он. — Такого во всей казне царя Эрехфея не найдется.

Он бросил прощальный взгляд на бездыханного товарища и быстро зашагал под гору по руслу Харадры.

V

Был уже полдень, когда он — без собаки, без дрота и без добычи — дошел до своего дворца; все же двери были заперты, как обыкновенно, когда хозяина не было дома. Он взялся за ручку; раздался треск, и дверь вместе с осью и обломками засова очутилась на полу.

Тихо-тихо подошел он к жене — и внезапно обвил ее шею ожерельем Зари.

— О, Афродита! Что за роскошь! — воскликнула она.

Она быстро обернулась и, увидев Кефала, отскочила к стене хоромы, вперяя в него не то испуганный, не то очарованный взор.

— О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог; золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках…

Он вздрогнул и опустил глаза. «Прости меня, Прокрида! — прошептал он. — Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди».

Он опять взглянул ей в очи — под ее кротким, детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал; не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.

— Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь — да, Прокрида?

— Не знаю, что со мной, — шепнула она, — все это… так внезапно, так странно.

— Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!

Она молча опустила голову на его плечо.

VI

— Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.

— Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело…

Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. «Ну, вот уже и легче стало». Он снова вернулся к ней.

— А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда… Прокрида, да что с тобой?

С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку — она отпрянула от него.

— Кефал… Это был… ты?

— Прокрида… что сталось с твоим ожерельем?

На желтой нитке болтались сухие, свернувшиеся трубочками ивовые листья: под ними виднелись, вместо рубинов, крупные кровяные пятна, окаймлявшие всю белоснежную шею Прокриды. Но ей было не до ожерелья: вне себя от ужаса, она не сводила глаз с Кефала и все повторяла:

— Кефал… это был… ты?

— Прокрида… да за кого же ты меня принимала?

Тут только он вспомнил о пророчестве Зари.

— Прокрида… ты приняла меня за другого… и все-таки могла… после нашей клятвы?..

Она опустила глаза, но вскоре опять их подняла; робкая надежда светилась в них.

— Кефал мой, друг мой… ведь если это был ты — то, значит, я не нарушила клятвы. Ведь никто же, кроме тебя, меня не касался. Как же я, после этого, не чиста?

Но он не ответил ей. Грустно понурив голову, он направился к срединной двери — к главной двери — к горе.

Прокрида не пыталась удержать его: она чувствовала, что это безнадежно.

Она позвала старушку Полимелу, свою няню, последовавшую за ней из дома Эрехфея и теперь служившую ключницей.

— Няня, родная, исполни мою просьбу… только так, чтобы никто об этом не узнал. Помоги мне омыться и одеться во все черное.

Старушка всплеснула руками:

— Ради богов, дитятко! К чему это?

— Не спрашивай, родная, если любишь меня; сделай то, о чем я тебя прошу.

Полимела понизила голос.

— Не правда ли, дитятко, — таинственно шепнула она, — этот высокий и сильный гость — это был сам Гермес? И он принес тебе весть, что твой муж — умер?

— Да, няня, он умер — для меня.

— Но почему же, дитятко, он был похож на него самого?

— Боги уподобляются кому хотят, няня, не давая нам отчета в своих поступках. Но сделай то, о чем я прошу тебя: я должна исполнить один заупокойный обряд, которого он… Гермес… от меня требует.

Старушка послушалась; омывшись и одевшись, Прокрида поцеловала ее на прощанье и пошла тоже по направлению к Гиметту. Она дошла до того места, где Харадра, сбежав с горы, водопадом низвергается в пропасть. Эта пропасть считалась входом в царство мертвых.

Но теперь солнечные лучи играли в пене водопада, радуга стояла над ней, и наяда сидела под ее сводом и пела, грея в полуденной жаре свое серебристое тело. Завидя Прокриду, она окликнула ее: