– Тогда он, конечно, выдумал это и наговорил с три короба от страха перед мучениями, которыми ему пригрозили, – воскликнул Лесток, – с целью выгородить самого себя, чтобы все подозрения и всю вину свалить на меня одного. Разве это люди? Этот Шапьюзо, как же быстро он позабыл мои благодеяния! Он ведь был ничтожеством – бедный, понукаемый офицерами сержант, а я продвинул его по службе до капитанского чина. А теперь?!

– Это не относится к делу, – продолжала жена Лестока. – Теперь Шапьюзо рассказал такое, что существенно усугубляет твое положение, да вдобавок к тому же шведский министр Вольфеншерна внезапно покинул Петербург. А это еще больно усиливает подозрение. Если ты будешь все отрицать, тебя начнут бить кнутами, станут пытать, в то время как чистосердечное и покаянное признание могло бы спасти нас.

– Но ведь мне не в чем признаваться, – в сердцах крикнул Лесток, – ты сама не соображаешь, что говоришь, моя совесть абсолютно чиста. Если они хотят убрать меня с дороги, эти подлецы, эти предатели, для чего им тогда вообще надо мое признание? Они, конечно, могут отрубить мне голову, но моя кровь будет на них, а царица слишком поздно узнает, что потеряла своего единственного друга.

– Императрица все еще склонна отнестись к тебе милостиво, – ответила его жена.

– Действительно? – воскликнул Лесток, его желтое, удрученное горем лицо озарил луч надежды, в глазах его вспыхнул огонь. – Ну, тогда скажи ей правду, скажи ей, что я невиновен, попроси ее дать мне возможность поговорить с ней.

– Императрица хочет объявить помилование, – промолвила в ответ госпожа Лесток, – но лишь в том случае, если бы ты полностью сознался.

– О Господи, да я же говорю тебе, что не совершил никакого преступления и потому мне не в чем признаваться.

Жена пожала плечами.

– Я тебе все сказала, – проговорила она затем, – все, что мне было поручено тебе передать. Если ты будешь упорствовать в своем отрицании, настаивать на своей невиновности, то у тайного инквизиционного суда, разумеется, хватит средств, чтобы развязать тебе язык. Подумай-ка хорошенько об этом.

– Я не могу ни в чем сознаться, коль скоро я невиновен, – пробормотал Лесток.

Его жена поднялась и покинула камеру, даже не протянув ему на прощание руки.

Теперь последовала череда допросов, во время которых Лесток продолжал настаивать на том, что он совершенно невиновен и все, что он делал, делалось во имя служения императрице и государству.

– Всеми своими несчастьями я обязан только Бестужеву, – кричал он, – этому мерзавцу, которого я в свое время возвратил из ссылки, который всем обязан мне и в награду пытается лишить меня состояния и самой жизни.

Императрице ежедневно докладывали о результатах очередного допроса; когда же дело так и не сдвинулось с места, она потеряла терпение и без долгих колебаний объявила о своем согласии с предложением Шувалова допросить обвиняемого с пристрастием.

На следующий вечер Лестока как обычно привели в зал судебных заседаний, где его встретила та же презрительная улыбка графа Шувалова, Апраксина и других инквизиторов, сидевших за длинным, покрытым черным сукном столом. Для проформы ему еще раз предложили все те вопросы, что задавались ему с самого начала процесса, и он так же спокойно и беззастенчиво, как делал это до сих пор, снова отказался признать свою вину.

Допрос еще не закончился, когда в зал вошла императрица в роскошном туалете. Лесток воспринял ее появление как благоприятный знак и поспешил упасть перед ней на колени.

– Какая великая милость, ваше величество, – воскликнул он, – что вы лично соизволили прийти сюда, чтобы порасспросить своего преданнейшего слугу и убедиться в его невиновности.

Елизавета ничего не ответила, только лоб ее гневно нахмурился.

– Как вы смеете, – прикрикнул сейчас же Шувалов, – обращаться к их величеству. Вы здесь обвиняемый, вы преступник, и должны говорить только тогда, когда вас спрашивают.

Императрица уселась в приготовленное для нее в конце судебного зала кресло, обитое красным бархатом, и затем с холодной величавостью обратилась к Лестоку, по-прежнему стоящему перед ней на коленях.

– Я пришла сюда как ваш судья, Лесток, справедливый, но строгий судья, от которого вам не следует ожидать ни снисхождения, ни пощады. Только одно могло бы спасти вас и побудить меня проявить милосердие: чистосердечное признание.

– Мне не в чем сознаваться, ваше величество, – ответил Лесток, – у вас не было более преданного слуги...

– Избавьте нас, пожалуйста, от этих фраз, которые ничего не доказывают, по крайней мере, ничего в моих глазах, с которых уже давно спала повязка, которой вы ослепили их, – перебила царица своего бывшего доверенного друга. – Подумайте хорошенько, что говорите, прежде чем ответить мне еще раз. С какой целью Франция платила вам значительное ежегодное содержание?

– Я никогда не получал от французского двора никаких иных сумм, – ответил быстро Лесток, – кроме той, которая потребовалась, чтобы проложить вашему величеству дорогу к трону.

– Ваше величество имеет теперь возможность лично убедиться в бессовестности обвиняемого, – вмешался Шувалов.

– Зачитайте ему, пожалуйста, признание Шапьюзо, – крикнула Елизавета.

– Я отвергаю это признание, ибо оно было вырвано только под страхом пыток, – воскликнул Лесток.

– Тогда уличите обвиняемого его собственными письмами, – раздраженно бросила царица.

По ее знаку Апраксин разложил на столе стопку бумаг. Лесток поднялся с колен и просмотрел их – это были его перехваченные в Петербурге и в Вене письма к французскому министру иностранных дел в Париж и французскому послу при дворе Марии-Терезии. Увидев их, он побледнел, однако быстро взял себя в руки.

– Только теперь я могу разгадать ту паутину лжи, которой опутали мою добрую государыню, – сказал он наконец, – все эти письма поддельные.

– Ваше величество видит, что обвиняемый не заслуживает снисхождения, – перебил Шувалов лейб-медика, – тем более после того, как уже доказано, что он собирался отравить ваше величество, чтобы поставить у кормила власти престолонаследника.

– Да кто осмеливается утверждать такое? – крикнул Лесток.

Однако не был удостоен ответа.

– Стало быть, допросите его под пыткой, дорогой граф, – сказала царица.

– Вы не можете приказать это всерьез, ваше величество, – вскричал Лесток, в ужасе отступая на шаг.

– Я говорю это совершенно серьезно, – ответила Елизавета, – не вы ли сами, вспомните, посоветовали мне допросить с пристрастием молодого Лапухина, его мать и графиню Бестужеву, когда они упорно не сознавались. Следовательно, вы вполне принимаете справедливость и полезность такого метода расследования. И если тогда, когда основания для подозрений были самые незначительные, я все же дала свое согласие на его применение, то почему сегодня, когда вы так основательно уличены как признанием своего доверенного лица, так и своими собственными письмами, я должна колебаться в выборе средств дознания.

Шувалов позвонил. В зал вошел палач со своими помощниками и занялся Лестоком, который, когда ему связывали руки и ноги, дрожал всем телом и выкрикивал проклятия в адрес Бестужева. Но брань его, как прежде его отпирательства, была напрасной, помощники отволокли его к жуткой балке, на которую и подвесили его за заведенные назад руки.

– Предложите ему еще раз все вопросы по порядку, – приказала императрица.

– В каких отношениях вы находились с де ля Шетарди, д'Аллионом и французским двором? – начал допрос Шувалов.

– Я посещал их как посещают добрых друзей, у которых всегда найдешь изысканный стол и приятное общество, – проговорил в ответ Лесток, – с версальским же двором у меня совершенно никакой связи не было.

– Второй вопрос, – продолжал Шувалов.

– Погодите, давайте-ка остановимся на первом, – вмешалась царица, – пока он не ответит на него удовлетворительно.

– Я все сказал, – простонал Лесток, превозмогая боль.

– У нас имеются доказательства, – возразила царица, – и уж мы-то заставим вас сделать признание, будьте в этом уверены.