– Целых десять тысяч дукатов?

– Да, месье, десять тысяч дукатов.

– Хорошо, вы их, вероятно, получите, Лесток, но это будет в последний раз, если вы не выполните своих обещаний.

– Я доберусь до Северного полюса, чтобы выкопать этого Шубина из вечной мерзлоты, – воскликнул Лесток, – а потом я свергну Разумовского и снова накрепко привяжу Россию к Франции, не будь я Лесток, граф Лесток.

9

Воскресший из мертвых

Однажды вследствие радостей застолья, которыми она увлекалась без меры, царица снова почувствовала себя плохо, и Лесток, который в подобные часы недомогания становился «милым добрым Лестоком», завел в ее опочивальне далеко идущий разговор.

– Вашему величеству прежде всего необходимо отвлечься и переключиться на что-то другое, – воскликнул он своим пронзительным голосом. – Такая женщина, как вы, в избытке наделенная от природы красотой и здоровьем, нуждается в том резком приливе крови, который для других оказался бы гибельным. Без любви, без страсти вы живете только наполовину.

– Да разве ж я не люблю, Лесток? – сказала монархиня. – Напротив, я впервые вижу себя захваченной таким чувством, по сравнению с которым все мои прежние увлечения кажутся всего лишь легкомысленной забавой.

– Однако без этой забавы вы обойтись не можете, – ответил Лесток, который пользовался любой, даже незначительной возможностью прямо или косвенным образом действовать против Разумовского, – этот простоватый и честный крестьянский сын начинает надоедать вам.

– Ах, вы бы только посмотрели, как он меня любит, – с сияющими от счастья глазами проговорила прекрасная деспотичная повелительница.

– Это его обязанность, – перебил ее лейб-медик, – да и кто вас не любит? Кто не почел бы за счастье обладать самой красивой женщиной в Европе, даже, надо думать, на всем белом свете?

– Вы мне льстите...

– Я не льщу, – продолжал Лесток, – Разумовский любит вас по-своему, и вы отвечаете на этот прекрасный, однако утомляющий со временем душевный порыв. Пусть. Однако помимо Разумовского вам необходимо иметь еще какое-нибудь увлечение, какую-нибудь связь, которая развлечет вас.

– Вы полагаете?

– Как врач я прописываю вам нового любовника, понимаете, мадам, а рецепты врача следует выполнять неукоснительно.

– Но я оскорбила бы Разумовского, – быстро возразила Елизавета, – когда бы последовала вашему предписанию, и, вероятно, лишилась бы его беззаветной любви.

В ответ Лесток не совсем пристойно расхохотался.

– Какими же наивными и невинными все-таки делает нас любовь, – насмешливо произнес он. – Неужели вы действительно позабыли, ваше величество, что ничто так скоро не гасит наши самые пламенные чувства как взаимность, тогда как холодность, жестокость является их вечно подстегивающим стимулом. Разве абсолютно преданной нам женщине мы когда-нибудь поклоняемся так, как вероломной? Чем больше вы любите этого славного Алексея, мадам, тем меньше вы должны давать ему понять это, в противном случае он вскоре утомится, и станет, возможно, таким же неверным, как Шувалов.

Чтобы навсегда заручиться его преданностью, нет, конечно, лучшего средства, чем дать ему почувствовать, что вы можете обойтись без него, показать ему, что ваша благосклонность достается не только ему. Когда он будет ежедневно видеть угрозу нового соперника, он останется пылким обожателем и покорным рабом, чего вы так сильно желаете.

– Что это за принципы вы мне, Лесток, проповедуете.

– Здоровые принципы, ваше величество.

– Откуда мне в одночасье взять другого обожателя, не из-под земли же его выколдовать волшебной палочкой? – воскликнула Елизавета, уже, казалось, почти обращенная этим сладкоголосым змием в новую веру.

– Для российской императрицы, самой могущественной женщины на свете, нет ничего невозможного, – сказал лейб-медик, – тем более, когда у вас есть верные слуги, такие как поносимый многими недоброжелателями Лесток, которые умеют повиноваться даже невысказанным намекам.

– То есть?

– Что бы вы сказали, ваше величество, если бы по вашему повелению из-под земли и в самом деле появился вдруг один обожатель, если б могила вернула вам одного покойника?

– О ком вы говорите, Лесток?

– Да о ком же еще, как не о Шубине.

– Шубин... он жив... где он? – воскликнула Елизавета в возбуждении, радость которого давала склонному к интригам маленькому французу основание для самых смелых надежд.

– Шубин жив, и даже более того, – гордо ответил он, – он уже на пути к вашему придворному ложу.

– И организовали все это вы, Лесток? – спросила царица, вскакивая с постели и похлопывая в ладоши от удовольствия.

– Я и только я, – победоносно заверил лейб-медик. – Вздох, который приподнимает вашу красивую грудь, именно для меня значит больше, чем для остальных ваших слуг категорический письменный приказ. С того часа, когда я узнал, что вы неохотно расстались с Шубиным, моей неустанной заботой стало разыскать этого человека. В конце концов мне удалось выяснить, что ордер на его задержание в свое время выдавал фельдмаршал Миних. Я тут же послал к нему в Сибирь собственного курьера, чтобы порасспросить старика, и таким образом стало наконец известно место его изгнания. Шубин все эти годы находился в пятнадцати тысячах верст от нас, на самом дальнем краю Камчатки.

– Ах, бедненький! – глубоко вздохнула Елизавета, и ее прекрасные глаза наполнились слезами. – Я вам так обязана, Лесток, так обязана.

– Надеюсь, что ваше величество снова убедились в моем усердии и моей преданности вам, – ответил лейб-медик, – и впредь не станет больше прислушиваться ко всяким сплетням и нашептываниям против меня.

– О, конечно же не стану, мой милый добрый Лесток, – воскликнула царица, хватая его за руки, – я так рада, так счастлива, и все это – результат ваших стараний.

Через некоторое время после этой сцены в спальные покои вошел Шубин, гвардии сержант и бывший любимец принцессы Елизаветы. Он был встречен императрицей с такой сердечностью, которая позволяла ожидать при дворе и в правительстве нового поворота событий. Ему отвели жилье во дворце, а царица даже собственноручно вручила ему орден святого Александра. Несколько дней спустя он был представлен гвардии Семеновскому полку в качестве премьер-майора, каковое звание соответствовало чину армейского генерал-майора.

– Ну, что ты скажешь на то, что Шубин воскрес из мертвых? – спросила царица Разумовского.

– Я этому радуюсь, – спокойно ответил ее фаворит.

– Возможно ль такое?

– Мне передают, что ты радуешься его возвращению, а все, что доставляет тебе удовольствие, наполняет меня высочайшим счастьем, – пояснил Разумовский.

Елизавета была обезоружена такой реакцией, сбита с толку и не находила слов, чтобы выразить то, что она почувствовала к преданному благородному человеку в это мгновение, однако уже через час все было прочно забыто, и она старательно обсуждала со своей первой гофдамой, графиней Шуваловой, каким именно образом она собирается использовать Шубина, чтобы подвергнуть своего фаворита жестокому испытанию ревностью.

– Боюсь только, ваше величество, – возразила графиня, – что от этой бесхитростной, еще неоскверненной грехами души отскочат все ваши стрелы, и смею полагать, что все, предпринимаемое вами с целью поддразнить и привязать Разумовского, совершенно излишне, потому что и без того он ведь думает только о вас, и уж сама надежда обладать вами единолично была бы в его глазах кощунственной самонадеянностью.

– И все-таки я хочу попробовать, удастся ли мне довести его до такого состояния, когда он позабудет свою чрезмерную скромность, – ответила царица.

– Он будет при этом страдать, – сказала графиня, – но молчать и с трогательной терпеливостью сносить все.

– Не оказывается ли это спокойствие, в конце концов, еще большим высокомерием, чем смирение? – воскликнула Елизавета.

– Я не берусь об этом судить с уверенностью, – промолвила в ответ первая гофдама, – во всяком случае, можно сказать только то, что он не боится Шубина и даже посмеивается над ним.