Елизавета наблюдала за экзекуцией из кремлевского окна. В тот момент, когда душераздирающие крики подвергнутых истязанию смолкли, она внезапно обнаружила рядом с собой Разумовского. Тот был смертельно бледен, и странно-лихорадочный взгляд его глаз был устремлен на возлюбленную монархиню.

– Что с тобой? – быстро спросила она. – Ты прямо сам не свой.

– То, что я только что увидел и услышал, было слишком ужасно, – проговорил фаворит. – Мне становится жутко при мысли, что это ты приказала так люто мучить и убить этих людей и что при этом ты еще и наслаждалась их страданиями.

– Почему бы нет? – возразила царица. – Изменники не заслуживают сочувствия. И высшая милость небес заключается в дарованных нам, монархам, праве и власти вознаграждать и карать. Никогда не забывай об этом, мой возлюбленный! Горе тебе, если ты однажды нарушил бы верность мне, я хладнокровно приказала бы вырвать у тебя язык, который говорил о любви какой-нибудь другой женщине. Ты еще не знаешь меня. Я желаю быть самодержицей во всем, и, следовательно, в любви мне остается быть такой же деспотичной, как и на троне. Однако не удручайся так тем, что увидел, Разумовский. Мужчине, в преданности которого я уверена, как в твоей, нечего меня бояться. Когда я раскрыла этот заговор, я впервые заметила, насколько ненадежны и вероломны все мои слуги и мои друзья, и после этого я со смиренным усердием обратила молитву к Создателю и в глубоком душевном страхе просила его послать мне человеческую душу, которая бы полюбила меня, которой бы я доверяла, которой могла бы верить, и я обрела ее, нашла в тебе, мой друг, поэтому ты должен безбоязненно относиться ко мне, ибо я требую от тебя не только любви и преданности, но прежде всего правды, абсолютной и неприкрашенной правды во всем, ты слышишь, правды!

– Ты можешь в любое время найти ее у меня, – ответил Разумовский с благородным достоинством, – ибо я не умею лгать.

8

Полтава

Частью рокового наследства, полученного Елизаветой от своих предшественников по царствованию, была война со Швецией, вспыхнувшая в период регентства герцогини Брауншвейгской. Со времен Ништадтского мира[11] для северных соперников России, казалось, не было более благоприятного момента вернуть обратно утраченное при Петре Великом, чем тот, когда Фридрих Второй вторгся в Силезию и в его и Франции интересах теперь было борьбой со Швецией удержать Россию от солидарных с Марией-Терезией действий.

Война началась для Швеции под лозунгом: «Дружба Франции, спасение Польши, унижение России». В Стокгольме были настолько уверены в успехе затеянного, что готовы были на худой конец ограничиться только Петербургом, Кронштадтом, Шлиссельбургом и запретом России на будущее держать свой флот, но совершенно иначе закончилась эта схватка двух держав. Русские одержали под Вилманстрандом блестящую победу и затем в районе Гельсингфорса блокировали шведскую армию, вынудив ее сложить оружие. Елизавета продиктовала условия Абоского мира[12] , по которому Россия получила ряд крепостей и в целом территорию в сто девять квадратных миль.

Во второй раз уже грозный когда-то противник совершенно поверженным лежал у ног России. Радость по случаю победы была всеобщей и продолжительной, она разбудила в народе великие воспоминания о царе Петре, одолевшем Карла Двенадцатого, под Полтавой.

В ту пору как раз вернулся в Россию человек, которого новое время с полным правом окрестило «русским Лессингом»[13] , создатель обновленного русского письменного языка, отец современной русской литературы, Михаил Васильевич Ломоносов.

Родившийся в тысяча семьсот одиннадцатом году в деревне Денисовка Архангельской губернии, сын крестьянина, он летом помогал отцу рыбачить, а долгой полярной зимою обучался у старого дьяка (церковного певчего) грамоте.

Чтение Библии и пение псалмов в церкви пробудило дремавший в нем поэтический образ мыслей. Однажды он услышал, что в Москве есть учебное заведение, в котором преподают греческий и латинский, немецкий и французский языки. Эта весть подобно запальной искре упала в его жаждущую познания и науки душу. Он тайком покинул отчий дом, дошел до Москвы и там с гениальным простодушием потребовал, чтоб его учили. Его отослали в Киев, а после того, как он получил здесь необходимое начальное образование, – в Петербург, в Академию изящных наук. В январе тысяча семьсот тридцать шестого года он отправился в Германию, где штудировал в Марбурге математику, а во Фрайбурге изучал горное дело и немецких поэтов. Во время путешествия через Брауншвейг он попал в лапы тамошних вербовщиков и подобно множеству других был вынужден надеть мундир прусского гренадера и взять в руки мушкет. Однако вскоре ему удалось дезертировать, и в тысяча семьсот сорок первом году он через Голландию морем вернулся на родину, где поначалу оставался совершенно незамеченным.

Только теперь и его охватило вдохновение, и он сочинил свою знаменитую оду на победу под Полтавой.

Алексей Разумовский к тому времени уже был назначен обер-егермейстером и даже пригласил ко двору своего брата Кирилла[14] .

К этому могущественному нынче вельможе, который, как и он сам, происходил из крестьян и считался столь же верным сыном своего народа, сколь и привилегированным любимцем царицы, обратился теперь Ломоносов и нашел у него то, чего, вероятно, не встретил бы ни у одного человека тогдашнего изысканного и образованного общества России: сердце, чувствовавшее пылко и благородно, и живое понимание поэзии.

Когда Ломоносов прочитал Алексею Разумовскому вслух свою поэму, тот в порыве воодушевления заключил стихотворца в объятия и немедленно повел его к императрице.

Елизавета как раз хлопотала над оформлением нового бального платья и поначалу, казалось, была вовсе не в восторге от того, что Разумовский отвлекает ее от этого важнейшего из всех дел какой-то там одой, однако влияние преданного и честного человека на нее было уже столь сильным, что она все-таки соблаговолила выслушать Ломоносова и не без напряженного внимания расположилась в кресле, тогда как поэт скромно встал перед ней.

По приветливому знаку Разумовского он выразительным голосом и с благородным патриотическим подъемом начал декламировать оду «Полтава».

Величественные стихи музыкой полились из его уст, и впервые музыкой зазвучал русский язык, презренный слог крестьян и простолюдинов, в ушах монархини. Елизавета слушала с нарастающим участием, не спуская глаз с одаренного человека, тогда как ее фаворит с благородным торжеством наблюдал за тем глубоким воздействием, какое оказала на нее русская поэзия.

Когда Ломоносов закончил, возникла короткая пауза; все присутствующие были слишком глубоко тронуты, чтобы говорить, они как будто подбирали слова, подходящие настроению. Разумовский первым нарушил молчание.

– Ну, ваше величество, что вы скажете по поводу услышанной поэмы, разве она не прекрасна, не достойна лаврового венка?

– Безусловно достойна, насколько я вправе судить, – ответила царица, – и признаюсь, она понравилась мне гораздо больше, чем напыщенные французские стихотворения. Я думаю, что мы присутствуем при рождении русской поэзии, при возникновении отечественной литературы; дай Бог, чтобы мы не ошиблись в этом. Ты заставил меня пережить великое священное мгновение, Ломоносов. Я не могу воздать тебе по заслугам, такое под силу только Господу; но я сделаю все, что в моей власти, чтобы создать тебе и музам надежное и любезное убежище в Петербурге.

С этими словами она протянула поэту руку, которую, опустившись на одно колено, тот почтительно и благодарно поцеловал.

После ухода Ломоносова Елизавета обернулась к Разумовскому и с улыбкой проговорила: