А в самом городе испугался. Почему-то казалось, что и в городе, и на всех дорогах и тропинках стоят патрули, которые имеют его приметы и схватят, как только увидят. Не поможет уже никакой птенец. Хоть жар-птицу неси в руках — не пропустят! Вот тогда и вспомнил о сестре, решил пересидеть у нее. Если бы он знал, что здесь еще и племянница! Тот болван Божок писал, что Мария замуж не вышла, живет одиноко. Получилось — соврал.
— А где твой муж? — спросил Ярема племянницу.
Он все время старался больше спрашивать, чем отвечать. На всякий случай придумал историйку о своей жизни для сестры, но для Богданы она не подходила. Что, если и эта станет интересоваться блужданиями дяди? Ведь знает небось о его службе у гитлеровцев, да и о бандеровщине...
— На службе, — тихо ответила Богдана, пугливо посматривая на ребенка: боялась разбудить его.
Ярема немного успокоился. Может, племянница молчалива именно потому, что не хочет раньше времени тревожить своего младенца? А он навыдумывал, что она враждебно настроена к нему!
Мария принесла тарелочки с нарезанными помидорами, огурцами, колбасой. Поставила на стол бутылку с горилкой.
— Не бойся, открою сам, — тихо сказал Ярема, показывая глазами на малыша, дескать, все понимаю, человек воспитанный...
Вскоре на столе уже стояли рюмочки, лежали вилки и ножи, появилась и миска с отварной картошкой, исходящей паром.
— Ну что ж, сестра, садись, — совсем растроганный промолвил Ярема. — Видит бог, не мы виноваты, что жизнь нас разбросала, что встречаемся через множество лет... Ну, а племянница что же?
— Спасибо, я еще не очень поднимаюсь, — подала голос Богдана, — вы уж без меня, пожалуйста...
Мария молча налила две рюмки.
— За что же выпьем? — спросил Ярема.
— Каждый за свое, — ответила Мария и первой опрокинула рюмку.
— О, ты по-мужски! Ну, будем здоровы!
Хрустнул огурцом, заработал крепкими челюстями. Зубы у него были все целы, камни мог перетирать! «Хорошая гуцульская закваска! Вот бы в характере так», — подумала Мария, следя, как Ярема глотает кусок за куском. Налила еще.
— Хочешь споить? — спросил он, подмигивая.
— Такого здоровилу? — она тоже настраивалась на веселый лад.
— Ты же знаешь, как я воспитывался: до двадцати лет и в рот не брал этого зелья.
— Зато наверстал в дальнейшем?
— Да, было. Хотя не злоупотреблял никогда. Умеренность ставлю превыше всего.
— Ты хоть женился? Имеешь где-нибудь угол? Ничего о себе не рассказываешь...
— Помнишь, как мы с тобой встречались, когда я вырывался из семинарии, а ты — из своей финансовой школы? Неделю, бывало, не виделись, а новостей у нас — не рассказать и за месяц... А когда оторвались на столько лет, то...
— И говорить не о чем?
— Не те слова... Просто иначе теперь выходит... Жизнь шла у каждого своя, не прослеженная другим... Рассказывать о ней не интересно... Всего рассказать невозможно, а отдельные события не заинтересуют постороннего человека... Пятнадцать лет...
— Целая жизнь... До того я была счастлива, а эти годы очень несчастлива...
— Без Ивана? Понимаю тебя...
— А ты учительницу Альперштейн знал когда-нибудь? — внезапно, без всякой видимой связи с предыдущим спросила Мария.
— Нет, не знал, — Ярема смотрел на сестру такими чистыми глазами, что трудно было ему не поверить. Он и в самом деле не знал учительницы Альперштейн. Кто она такая? А впрочем... Не та ли еврейка, которую должны были казнить вместе с Иваном? — А что? — спросил.
— Ничего, ничего, просто мне почему-то показалось, что ты должен ее знать. Она живет в нашем городке...
— Может, это одна из тех молодок, на которых я посматривал, когда еще носил сутану? — засмеялся Ярема.
— Может, может... Какую же специальность избрал ты для себя теперь? Священником уже, наверно, перестал быть?
— Давно... Отбыл наказание за сотрудничество с националистами... Потом был амнистирован... Не приходил к тебе, не давал о себе знать, потому что кое-кто предупреждал меня: накличешь подозрение, испортишь жизнь еще и сестре... Терпел сам... Бог велел терпеть, а я ведь был слугой господним... Ну, а теперь, — он махнул рукой, — «главным, куда пошлют»... устроился в одном учреждении... Гоняют по командировкам... добываю всякие товары... туда-сюда... Лишняя копейка перепадает... но жизнь еще не очень устроена.
Он с таким искренним огорчением рассказывал о своем несчастном житье-бытье, о своей нескладной доле, голос его был таким приглушенно-грустным, плечи вдруг так бессильно опустились, что Марию снова охватило сомнение: а не ошиблась ли она? Может, и впрямь не причастен он к смерти Ивана? В самом деле, не совершал ничего недоброго, только, запутавшись, по недоразумению попал к бандеровцам, как многие тогда попадали, молодые и неопытные?.. Ведь было-то ему всего двадцать с чем-то лет. Что теперь делают двадцатилетние юноши? Если не идут в армию, то бьют баклуши, сидят на шее отца-матери... А ее брат с малых лет должен был прокладывать себе путь в жизни, выбирать, куда идти, без посторонней помощи... А выбирать не так-то легко, в особенности в этих краях, переходивших из рук в руки, в которых власть менялась столько раз...
— Давай, братик, выпьем еще по одной, — сказала потеплевшим голосом. — Видать, на роду уж нам с тобой написано быть несчастливыми... Хотели наши тато перехитрить судьбу, сделать из нас панов, а оно, вишь, как вышло...
— Простому человеку всегда лучше, чем самому большому пану, — сказал Ярема. — Пока мал да беден, не понимаешь этого. А поймешь — поздно...
— Тебе ведь всего лишь сорок. Еще многое можешь сделать. Никогда не поздно начать жить по-человечески. Вот у меня и то начинается новое. Внук... Зять хороший... Работа тоже... нравится, сидишь, добро людям делаешь... Так много проходит возле тебя счастливых, что и тебе каждый оставляет капельку... Хорошо это, Яремка...
— Знаю, какая ты добрая... Всегда такой была... Долго не хотел беспокоить... Думаю, зачем?.. Если бы могла гордиться братом, а так... Ну, а потом все же решился... Думаю: поживу у сестры хоть недельку... Она ведь старше меня, мудрее... Научит... Хоть и сорок мне, да развеял их где-то и не заметил... Словно бы и не жил... Бедствовал, суетился, чего-то искал, а что нашел?
— Ну что ж, поживешь... Работа твоя не очень там?..
— Да что работа! Пустое все... Работу можно найти, а вот сестричку, такую, как ты у меня...
Он, видно, опьянел больше, чем Мария. Голос его звучал все жалобнее, казалось, еще миг — и Ярема расплачется, как это любят делать пьяные мужчины.
— Ты не беспокойся, — говорила ему Мария. — У нас тут хотя и тесновато сейчас, но поместимся... Богданка на кровати, я лягу на кухне, а тебе поставим здесь раскладушку...
— Да нет, зачем же!.. Я пойду... Переночую где-нибудь тут... Найду...
— Куда ж тебе идти, на ночь глядя?.. От родных да к чужим?..
Все складывалось как нельзя лучше, мир возвращался в их сердца, родственные связи оказались сильнее всего на свете. Ярема внутренне улыбался своим хитростям, своей мудрости.
И уже когда казалось ему, что достиг всего, чего хотел, услышал, как по лестнице поднимается группа неизвестных. Ступали хотя и приглушенно, но твердо, как ступают только солдаты, обутые в сапоги, солдаты, привыкшие к строевому шагу.
— Да оно так... свои люди, — сказал сестре, а сам слушал, слушал! Шаги вдруг совсем затихли. Словно бы никого и не было. Ни один звук не доносился с лестницы. Ярема быстро взглянул на Марию, на Богдану. Они, видно, ничего не услышали. Одна с прежним умилением смотрела на сонного ребенка. Другая, прикусив губу, смотрела Яреме в грудь, жалела брата, такого несчастливого и неустроенного. Может, послышалось ему? Просто шли соседи? Да, но куда же они делись? Почему их шаги замерли на лестнице? Почему? А может, там парень и девушка? Стоят и целуются. Вечер ведь на дворе. Пора поцелуев. А он, дурак, перепугался! Да и кто бы мог узнать, что он здесь? Сестра? Если она знает даже про Иванову смерть и про его роль в ней, если ненавидит своего брата и только играет теперь, то все равно не имела возможности кого-либо предупредить. В сберкассе он не спускал с нее глаз... Потому, возможно, и приглашает оставаться спать у нее, хотя где уж тут спать в этом курятнике! Засни — она приведет тех...