Хлеб в вёдрах с водой, пока девчонки спали, склевали вороны. Зато записок с именами женихов они вытянули из-под подушек почему-то сразу по три-четыре штуки. Так и не узнали ворожеи точные имена своих суженых-ряженых и какими они будут: богатыми, работящими или пьяницами. «Ну, ничего, узнаем через полгода, на святках» — решили они. И Женька с Любой отправились по домам.
А на следующий день Петька снова, как ни в чём не бывало, на радость тёте Гале, так ничего и не узнавшей, воевал на улице с соседскими петухами.
г. Красноярск
ДиН память
Александр Твардовский
На дне моей жизни
Елена Крюкова
Смерть Джа-ламы
фрагмент из романа «Царские Врата»
![Семейное чтение - 2009 № 1 - 2 (71) весна i_032.jpg](https://litlife.club/books/131796/read/images/i_032.jpg)
О Луна. Твоя голова — отрубленная голова. И её насадил на пику злобный, огнедышащий Жам-саран, и несёт впереди войска, сидя на коне, как великий Нойон, показывая всем смерть Бессмертного. Смерть правнука Амарсаны, перерожденца Махакала, владельца коня Марал-баши, того, кого вся степь называла — богатырь Джамбей-джанцан, непобедимый Джа-лама. Он был убит в год Чёрной Собаки по лунному календарю. Он вселял ужас в Степь. Голову его, насаженную на пику, возили по всей Степи, чтобы все убедились: умер Бессмертный Джа-лама, Джа-ламы больше нет.
Тебя тоже больше нет, Георг. Высокий, худой, костлявый, длинноволосый, бородатый, раскосый. Ты был одним из воплощений Джа-ламы после того, как ему отрубили голову. Ты вошёл в состоянье бардо. Ты знал великолепно, как входить в состоянье бардо и выходить из него. И ты вошёл в бардо, и вышел в ином времени. Переступил через порог — и не вытер грязные ноги.
«Если ты будешь цепляться мыслью своею за картины сущего мира, ты никогда не войдёшь в состоянье бардо. Если ты не станешь повторять одну-единственную мантру, выводящую тебя из круга сансары, Драгоценную Мантру великого Будды, данную нам предвечно, ты не покинешь круга и воплотишься в низшее существо. Ты будешь лаять псом или корчиться на земле червяком; твоя свободная душа не поднимется над данным тебе мученьем, и ты не освободишься. Главное — освобожденье.
Поэтому, входя в состоянье бардо, повторяй про себя Великую Мантру, и освобожденье будет близко.
Если ты не будешь повторять Мантру, то злобные псы ужасных видений вцепятся тебе в пятки и в шею; и прокусится псами твоя шея; и будет литься из неё кровь, и в ужасе ты станешь хвататься за свои раны, пытаясь оторвать от себя чудовищ. Но виденья необоримы, и ты ничего не сможешь с ними сделать, если не будешь.»
Целые связки наставлений. Делай так, и так, и эдак.
А может быть, вся наша жизнь есть цепь непрерывных видений, и весь ужас, что мы переживаем, — не более чем страшное виденье, ночной кошмар?!
Всё на свете — кошмар. Всё на свете — смерть. Джа-лама был ужасен в битве. Своим врагам он выкалывал глаза, отрезал уши и носы, вспарывал ножом грудь, голыми руками вырывал ещё трепещущее сердце из груди. Человек — не баран.
Джа-лама сказал монголам: убийство — великая жертва Будде и Белой Таре. Принесём жертву.
Он штурмовал крепость Кобдо, где урылись китайцы; и, если верить степному сказанью, после штурма Джа-лама, наклонившись в седле, не слезая с коня, высыпал из-за ворота своего дэли пригоршню пуль, а на его дэли зияли двадцать восемь дыр. Пули не брали его, он был бессмертен, это правда. На Востоке всё возможно. Он молился Будде, и его спасала молитва. Он был неуязвим, но весь его путь по Степи был пропитан кровью и освещён мертвенным синим светом ужаса.
А твой путь, Георг?! Зачем я столкнулась с тобой — с лунным, колдовским ужасом?!
Я никогда не хотела умереть под светом бурятской Луны.
Нас столкнул наш ли Христос, бурятский ли раскосый Бог, когда меня убивали.
Град-Пряник, священный град Иркутск, на гербе которого изображён серебрящийся инеем на шкуре неведомый зверь бабр, был в ночи осве-щён белыми, как бельма, фонарями, и в мёртвом свете я, жива, шла по лютому морозу, как по водам — босиком, домой, и в подворотне на меня напали. Человека всегда убивает человек. Зверь бабр редко его убивает. Медведь, идущий на водопой, не тронет тебя. А в подворотне на тебя с ножом выпрыгнет человекозверь.
Снег чуть отблескивал зелёным. Лёд зелено блестел под сапогом. Когда он прыгнул на меня из тьмы, из тени ворот, этот человек, я вдруг вспомнила — на Ангаре тоже застыл в эту зиму зелёный лёд. А Байкал, верно, ещё не встал. Стоял декабрь, месяц смерти отца, и число было такое — день его памяти, двадцатое декабря; нынче ночью он умер. Я жила одна, в актёрском общежитии; я аккомпанировала певцам в Оперном театре, и у нас сегодня был спектакль, и поздно кончился, и ещё после спектакля мы выпили, собрались за кулисами и распили на всех, по кругу, сначала сладкого кагора, потом мужики сбегали за водкой, она была смертельно холодная, ломило зубы, мы закусывали солёным, с душком, омулем, хохотали, поздравляли друг друга с премьерой. Мы сделали «Кармен»; ещё немного, и мы дорастём до Вагнера, до «Тристана». «Ты что как неуклюже Кармен заколол!.. — кричали мы, смеясь, уже пьяненькие, триумфатору-Хозе. — Надо ударять кинжалом снизу вверх, дурачила, по-бандитски, а не сверху вниз!.». Хозе мялся, извинялся, раскидывал руки, снова голосил: «Кармен, тебя я обожа-а-аю, Кармен, тебе я всё проща-а-аю!.».
Уже поздно, закричал сердитый помреж, вы окочуритесь, транспорт не ходит, Иркутск весь вымер, мне не на чем вас по домам развозить, я безлошадный, а ну, выметайсь!.. И мы вымелись снежной, метельной метлой. И мы выбежали под звёзды, под ледяные зелёные звёзды прибайкальской ночи.
Этот, прыгнувший на меня из тьмы, схватил меня за руку мёртвой хваткой. Я поглядела вниз, на его ноги. В другой руке он держал огромный финский нож. С такими ножами в Сибири ходят на медведя. Да я не медведь, и он не медвежатник. Он правильно держал нож — остриём ко мне, чуть направив его снизу вверх. Кармен, тебя не обожают и ничего тебе не простят. Всё враки, сладкие сопли. Тебя убьют просто и бешено — одним жестоким верным ударом, хакнув, всадив нож по рукоять, как бьют зверя в тайге.