Нас кормит жизнь,
а не искусство…
Кого-то кормит ловкость рук,
кого-то — знания и званья.
Мы — веруем в своё призванье,
в свою науку из наук.
И что нас кормит — неизвестно.
Улыбка? Вера в торжество,
в победу Слова?
Если честно —
не знаю…
Серым — вещество
не зря назвали в черепушке…
Но — Александр Сергеич Пушкин
нам показал пример. И мы —
живём! И не приемлем Тьмы.
И помним выдох-стон немецкого поэта
в момент его ухода: «Больше света!»
Я слышу — говорят они со мной —
леса несозданных ещё стихотворений,
зовут грядущей хвоей и листвой,
живой, шумящею для новых поколений.
Мне не войти под сводчатую сень,
тропинок будущих не разгадать затею,
но я приветствую тебя, мой новый день,
и постараюсь сделать — что успею…
Роману Солнцеву
Только в мире поэзии —
можно жить и дышать.
По-над градами-весями
свой полёт продолжать.
Ослеплённо и горестно
быть счастливым, что есть
служба чести и совести,
сердца зрячего весть.
Что под звёздами-лунами
чист, студён, как родник,
жив родной, непридуманный
звучный русский язык!
В нём — случайно, напрасно ли? —
с самой древней поры —
если девушки — красные,
если парни — добры…
А земля обещальная —
нам дарует покой
тихой песней прощальною,
неподдельной тоской.
Над родимыми гнёздами —
уходя, воспарим
в небо тёмное, звёздное
к праотцам неземным.
Памяти Осипа Мандельштама
Гвозди делать или шестерёнки —
из живых людей…
В наши глинозёмные потёмки
столько белых втоптано костей!
Нам ли всех пересчитать, потомки…
Что для вас мы — прошлого обломки,
пыль и прах без права новостей,
пьедестал для молодых властей
волостей, краёв и областей.
— Пенсия — не песня: жалкий прах.
— Получил?
— Да ну её в болото!
Если Пушкин умер весь в долгах,
где уж нам надеяться на что-то.
На последней прямой
не щадят ни коней, ни моторов.
На последней прямой —
гонят, всё выжимая из них.
На последней прямой —
не до праздных глухих разговоров.
Бормочи, не стесняйся,
из глубин твоих рвущийся стих!
Валерию Трофимову
Корзина — говорил один чудак —
спасла литературу от засилья
желающих прославиться за так,
без всякого таланта и усилья.
Я с этой дерзкой публикой знаком,
она ко мне ходила косяками.
Не каждый был, конечно, дураком.
Но вместе — все мы — были дураками.
Надеялись: вот поумнеет мир,
система охранительная рухнет,
и — возрокочут струны наших лир,
и ахнет публика, и возликует, ухнет,
и на руках нас в новый век внесёт,
торжествовать, вкушать нектар и мёд.
Наивные — не зная языка,
надеялись — расставит запятые
бездарного редактора рука,
а мы — взлетим под облака иные —
к Свободе, Братству, Разуму, мечтам…
Страна счастливая — и аз тебе воздам!
Я встану — поддержать тебя — атлантом,
скульптурной силой, мужеством, талантом!
Ты расцветёшь, забыв мороку пут,
преобразит просторы вольный труд,
без принудиловки колхозной и совхозной,
где не стихами говорят, а прозой —
о допустимости запашки скоростной,
и пользе ядохимикатов в летний зной…
… Мы тоже были глупы и речисты.
Но — народились на земле экономисты,
и доказали нам, как дважды два —
что всё, чем заняты поэты — лишь слова,
что мы — шпана, эсеры и эсдеки,
что суть не в лозунгах, понятно,
в человеке
разумном.
В цифрах, выгодах, делах!
И потому — все наши вирши — прах…
И нас одно спасти способно — рынок,
где будет всё — от песен до ботинок,
где каждый купит то, что углядит,
что нужно каждому… И рынок — победит!
… Переворот произошёл, почти бескровен…
— Почём Чайковский, Бах, почём Бетховен?
— Почём заморская футбольная команда?
— А вот — рассвет над Костромою!
— Не. Не надо.
Я в регионе скважину купил,
она — и кормит, и поит шампанским,
я избран мэром областным тьмутараканским,
и эту землю — честно! — полюбил…
Вот эту девушку — с раскосыми глазами —
купил бы ненадолго. Как глядит!
Зачем ей ждать кого-то под часами?
Обидно, жаль, со мною — не хотит…
— Вы правы, хороша она, нежна.
Вам с ней не справиться. Она — моя жена!
Время сносит хрущёвские пятиэтажки,
забывает — как жили-ютились до них
в коммуналках, в бараках,
в клоповниках страшных,
в насыпушках, в избушках почти лубяных…
Экскаватор крушит и свергает бетонные плиты,
отслужившие людям… И мусор — на свалку везут.
Как последний привет от эпохи уже подзабытой,
над которой, как будто, последний свершается суд.