Уже темнело, когда я, перейдя по знакомому мостику через Кисьму, подходил к дому Муравьева. Еще издали увидев его маленькую, но крепко сбитую фигурку, что-то делавшую около крыльца, я на минуту остановился. В душе моей мгновенно пронеслось все наше милое, нищее, голопузое детство, трудное отрочество и боевая, неугомонная юность. Он сызмала был невелик ростом и неширок в плечах, и этот его недостаток послужил поводом тому, что еще с первого класса мы дали ему кличку Муравей, к которой он привык и никогда не сердился, а лишь моргал своими белесыми ресницами. Эта кличка прочно и надолго пристала к нему еще и потому, что и по характеру своему, по складу души он был живым и вертким, как муравей, и на редкость деятельным и хлопотливым.

– Здорово, Леха! — торопясь к нему, крикнул я. Он вздрогнул, обернулся, вглядываясь в темноту, и, узнав меня, обомлел:

– Да никак Ванюха?!

– А ты думал кто?!

Леша бросил топор и шагнул ко мне. Я проворно опустил сумку на землю, порывисто кинулся ему навстречу и облапил друга со всей силой неизбывного чувства встречи.

– Поля! — крикнул он, обернувшись к окну. — Погляди-ка, кто к нам пожаловал!..

Через минуту пополневшая Поля с накинутым на плечи теплым платком стояла рядом, а две ребячьи головы прилипли к стеклу из темноты избы и с удивлением глядели, как незнакомый дядя целуется с их мамой, а отец стоит рядом и блаженно улыбается.

– Откуда ты взялся, шалая голова? Ведь тебя уже давно и несколько раз похоронили…

– Воскрес, Пелагея Ивановна! Не мог я совсем умереть, не простившись с вами.

– Ну, тогда пошли чаевничать! — И она, живо вскочив на крыльцо, скрылась в избе.

– Видал, как скачет муравьиха? — весело говорил Алексей, подбирая и пряча под крыльцо топор и колун. — А теперь пошли в мой муравейник. — И он повел меня по позабытым сеням в дом.

В просторной избе светили две керосиновые лампы — в кухне на суденке у печки и в просторной передней горнице, в проеме дверей которой стояли девочка лет четырех и два мальчика, с любопытством смотревшие на меня большими глазами.

– Целый детский садик! — сказал я, знакомясь с Валей, Павликом и двухлетним Гурием, уцепившимся за платье сестренки.

– Это не все, — заметил Алексей. — В зыбке еще Виктор имеется, вон погляди.

Я заглянул в затененную сторону горницы и увидел чуть покачивающуюся люльку на потолочной пружине.

– Что-то вы торопитесь, друзья мои: за каких-то семь лет успели четырех потомков приобрести. Богато живете. Надо было пораньше жениться и все это делать не спеша…

– Так уж вышло у нас, с запозданием… Давайте-ка к столу. Соловья баснями не кормят.

Из сумки были извлечены городские гостинцы — пакет сладостей для детей, городская закуска и бутылка "Московской" для взрослых. С ее помощью был съеден целый чугун горячей рассыпчатой картошки с солеными огурцами и рыжиками, заправленными душистым льняным маслом, а потом мы долго сидели втроем за самоваром и наперебой рассказывали друг другу о прошлом и будущем, о потерях и находках, о родных и знакомых. Вспоминали и Федю Чистякова, женой которого была старшая сестра Леши — Антонина Алексеевна. Теперь они жили в Угличе.

– А ты не позабыл знаменитую распродажу мужицкого имущества, помнишь, в тридцатом — торги в сельсовете? — спросил я.

– Разве это позабудешь? Но и думать об этом долго нельзя. Иначе работать стало бы невозможно. Все течет, все замывается, как наша Кисьма… Ты бы о себе поведал поподробнее: как там было? Как посчастливилось вырваться оттуда? В Старой Руссе как живется? Тетя Фекла здорова ли? Что делает Михаил, как Колька?

Рассказывая им о своей жизни, семье и родных, я как бы ненароком сказал, что младший, Николай, наконец выздоровел и скоро появится дома.

– Для паспорта ему потребуется метрика, и я попутно захвачу с собой. Не помешала бы ему и справка из колхоза, что он отпущен на отхожий промысел в город. Все же он с матерью три года работал в колхозе, и эта бумага будет лучше, чем справка из психлечебницы.

– Правильно. Метрику завтра найдем и напишем и справку такую сварганим. Когда они выехали к тебе в Руссу?

– Осенью тридцать второго. Хотелось бы, чтобы это было как будто теперь, а не восемь лет назад.

– А зачем ему писать, что восемь? Справка-то будет Датирована теперешним временем. Укажем, что он колхозник, и вся недолга.

– А как там у нас, в Чопорове? Колхоз-то еще есть?

– Есть, но, наверное, скоро будем объединять. Что это за колхоз в восемь дворов и десяток трудоспособных? Председательствует там ваш сосед Саша Чистяков… Донской-то тоже загремел в тот год. В общем, осиротела мужиками деревня, совсем мало осталось, убывают постепенно: кто в могилу, кто в город, кто… — И он махнул рукой.

– В нашем крае и до революции мужиками было негусто в деревнях, а ведь справлялись?!

– Что ты мне объясняешь? Сам знаю, что не было гуще, но тогда все работали на себя, а не на дядю, ни со временем, ни с погодой не считались! — рассердился Муравьев. — От земли брали тогда не только для себя на круглый год, а еще и продавали. Ярославщина была исстари производящей, а не потребляющей. Порода коров славилась на всю Россию! А льна сколько продавали!

Так и засиделись с воспоминаниями за столом допоздна. Дети давно уже посапывали в своих постелях, а мы все никак не могли наговориться.

На другой день повеселевшая Вера Петровна быстро откопала на дне большого сельсоветского сундука-архива тяжеленную, ветхую церковную книгу в толстом переплете за 1917 год, в которой мы нашли запись рукой попа отца Григория о том, что от Ивана и Феклы Ефимовых 15 мая родился ребенок мужского пола и назван при крещении Николаем.

Справку она написала с явной охотой и размашисто подписала ее. Потом отнесла к председателю на подпись и, полюбовавшись метрикой, с удовольствием поставила на ней гербовую печать.

– Вот вам и метрика, пусть живет ваш братец на здоровье и растет на радость невестам.

– Да он уже вырос…

– Но не женат еще?

– Не женат. В нашей семье только Михаилу повезло с женой.

– А вам?

Я промолчал, как бы любуясь полученной справкой. Слушавший из-за двери наш разговор Муравьев сердито сказал, вороша бумаги:

– Уж больно ты любопытна, Вера Петровна… Была и у него жена, да не стало. Она оставила мужа в беде и вышла за другого.

– Не следует ее винить, Алеша. Времена были такие, когда и отец с сыном разводились, чтобы уцелеть.

Потом Вера Петровна куда-то вышла, а я сел за ее стол, положил перед собой справку и теми же чернилами и ручкой быстро и аккуратно переправил в годе рождения единицу на нуль. Появились цифры 1907. Так, в первый и последний раз в жизни я совершил наказуемое преступление — подправил документ. Но это был грех во спасение, который даже по многовековой и самой строгой христианской морали не считался грехом.

А под вечер мы с Алексеем направились в нашу деревню к Александру Николаевичу Чистякову, как условились накануне. Сорокалетний Саша, еще один сын Николая Трубки, весь вечер то без умолку болтал о пустяках, то без особой причины плакал, слушая мою повесть и не переставая пропускать одну рюмочку за другой. Между разговорами и была написана необходимая справка для Николая, которому разрешался выезд на заработки в связи с окончанием полевых работ в колхозе. К Муравьевым ночевать меня не отпустили:

– В кои-то веки попал в свою деревню — и уходить?! Ну уж нет, не пустим! — запротестовали Саша и Шура. — А ты, Алеха, ступай один, а не хочешь, так тоже ночуй, у нас места хватит… А Ванюшку не пустим, так и знай!

– Да ладно уж, раскудахтались! Пускай ночует, завтра увидимся.

На другой день я решил навестить и директора завода Шульгина. Домашние сказали, что он у себя в конторе, но собирался ехать в Углич на склад. Это было мне кстати, и я заторопился, чтобы застать его на месте. Контора и сам маслозавод находились в просторном, с переборками, доме бывшего сельского лавочника Постнова, в другой стороне села. Петю Шульгина я застал уже садящимся в кабину полуторки,