Вспоминал я и памятное лето 1930 года, когда, будучи студентом, приезжал в родной дом на свои первые летние каникулы. Незабываемое время!..

К тому лету здесь уж повсюду были колхозы, организованные в прошедшую осень и зиму. Был колхоз и в нашем Чопорове, деревеньке в четырнадцать дворов, и мать моя вступила в него в числе первых. Среди организаторов был и наш сосед, сын Николая Трубки — Федя Чистяков, работавший тогда председателем сельсовета, и его помощник — секретарь сельсовета Алексей Муравьев.

В первый же субботний вечер мы поговорили с Федором по душам обо всем, и о коллективизации в частности. Этот вопрос его очень волновал, и говорил он как-то обрывочно, нервно, чего-то не договаривал, и было заметно, что эта тема ему тягостна. Беседа наша закончилась тем, что он пригласил меня на завтра в сельсовет:

– Приходи, не пожалеешь. Посмотришь, как мы будем расторговывать кулацкое имущество…

– Какое имущество?

– Ну то, что отбирали у раскулаченных по сельсовету крестьян…

В сельсовет я пришел задолго до торгов. В большой, метров в тридцать, комнате Федор и Алексей сверяли по спискам "национализированные" у мужиков домашние хозяйственные вещи, сложенные в пяти больших сундуках. Зрелище было необычным, и я поближе подсел к старинным сундукам, окованным по углам и крест-накрест на крышках блестящей жестью, и с интересом стал наблюдать, как Алексей вынимал из них кулацкое имущество, а Федор отмечал его в списках.

– Четыре куска серого холста. — И Муравьев отбрасывал в сторону тугие скатки серой мешочной ткани.

– Есть, — отвечал Федор, делая пометку в списке.

– Черная шуба с подбором.

– Отметил.

– Девять полотенец невинных с ручной вышивкой.

– Давай дальше.

– Три бабьих сарафана из домотканого полотна с вышитыми рукавами.

– Есть три бабьих! Что там еще?

– Две скатки тонкой беленой новины по десять аршин для полотенец и нижнего белья. Это, кажется, сундук Коксановых из Дубровы, — отвлекся секретарь, — наверняка в приданое дочкам ткалось…

– Давай, давай!.. Мало ли на что ткалось, да ото-ткалось, — мрачно ворчал Федор, все более нахмуриваясь и нагибаясь над столом.

– Полусапожки новенькие… — И Леша, любуясь, поставил на пол девичьи башмаки с резинками на подъеме. — Три пары, — уточнил он.

– Есть.

– Большая шерстяная шаль! Это, кажется, самой Коксанихи — видел я на ней в позапрошлую масленицу…

– Ты что тут, вечер воспоминаний намерен устраивать? Давай побыстрее, мелодрама потом…

– Две скатки крашеных домотканых… А ты не очень ори на меня: у меня тоже нервы имеются, — с опозданием обиделся помощник. — Пиджак суконный с жилеткой…

– Отптичил.

– Подштанники из беленой новины, шесть штук… Мужские.

– Подштанников женских не бывает… Это замечание Федора Ленька игнорировал и продолжал:

– Два дубленых полушубка, поношенные.

– Есть поношенные…

– Две шапки каракулевые, молью тронутые… Это, кажись, Юдина Алексея Ивановича. Скупой был, жалел носить даже по воскресеньям.

– На них не написано чьи. Давай дальше… В углу у печки стояли две плетюхи — так у нас назывались большие круглые корзины, плетенные из прутьев черемухи или ивы. В плетюхах, что стояли в углу, лежало десятка два чугунов разных размеров: ведерных- для варки пойла телятам и коровам, а также средних и небольших — для щей и супов. Каша же в наших местах варилась и упаривалась в горшках. Тут же, рядом, прислоненные к стене, стояли новые валенки, всунутые голенищами один в другой. Муравьев захватил несколько пар в одну охапку и понес к столу для отметки.

Покончив с носильными вещами, сельские администраторы принялись за "жесткие" предметы домашнего обихода. Чего тут только не было, нажитого годами тяжкого труда! Сколько выдумки, сноровки, терпения и мастерства вложено в большинство этих самими владельцами изготовленных предметов! Мне вспомнились годы после смерти отца, годы войны и "военного коммунизма", когда ничего из нужного для жизни нигде не продавалось, а изготовлялось самими крестьянами, женщинами главным образом.

Всю долгую зиму, бывало, мама пряла лен и куделю, а затем, уже к весне, наматывала на мотовило, установленное в сарае, пряжу, чтобы затем ее заделать в кроены и ткать для нужд семьи тонкие и грубые холсты на рубахи и штаны, на юбки и пальтишки. Затем эти холсты выбеливались на мартовском-апрельском снегу, а груботканое еще и красилось в цвет темной охры, вываренной из ольховой коры. Никаких других красок в те годы купить было негде, да и денег на покупку у нас чаще всего не было. Уйдя в эти воспоминания, я лишь вполуха слушал диалог между моими друзьями.

Перечень вещей продолжался, и около сундуков заметно вырастали аккуратно сложенные вороха одежды и белья.

– Лампа "молния" без стекла, медная, — уже без энтузиазма говорил Алексей.

– Отметил лампу, — отвечал ему Федор.

– Швейная машинка фирмы "Зингер" с ножным приводом, — продолжал Алексей, потрогав футляр.

– Отптичил, чеши дальше.

– Часы настенные "Мозера"… Гири запутались в цепочках, — бормотал Муравьев.

– Побыстрее, не тяни, — торопил Федор, все более наливаясь раздражением и закуривая, пока Алеша копался в цепочках.

– Два ушата новеньких, липовых, — докладывал Алексей.

– Какая тебе разница — липовые они или дубовые? Дальше!

– Разница есть-за дубовые больше дадут…

– Дадут, во что кладут! Давай поторапливаться! Надо еще самим залу подготовить под аукцион. У тети Кати сегодня выходной, самим надо прибираться.

Подготовка к торгам продолжалась.

Федор был хмур и небывало раздражен. По всему было видно, что этого дела он не одобрял и делал его с нескрываемым отвращением, по долгу службы. Его тяжелое настроение передавалось и мне. Да и Алексе? был не в восторге, хотя иногда и балагурил.

После полудня состоялись торги, тупого драматизма которых ни забыть, ни описать невозможно. На лицах трех десятков аукционеров, сидевших в просторном зале сельсовета, — крестьян и местных служащих — было написано такое выражение, будто покупали они что-то нечистое, жульническое, заведомо краденое.

Смущенные люди покупали эти вещи только потому, что в другом месте, в лавках, промышленные товары отсутствовали, а здесь все это продавалось за дешевку — цены никто не набивал… Купившие тотчас отворачивались, пряча глаза, как от черного тяжелого стыда, быстро забирали купленное и ни минуты больше не оставались в помещении.

Я сидел в полутемном углу зала и слушал происходящее с закрытыми глазами. И мне порой мерещилось, как открывается дверь и в зале появляется Коксаниха из Дубровы, у которой, как и у Ивана Степановича из нашей деревни, было тоже пять дочерей, и их надо было растить, воспитывать, учить и одевать. Уж не этой ли семьи продавалась здесь швейная машинка фирмы "Зингер", которая до революции стоила двадцать два рубля с годовой рассрочкой платежа и которая была в каждой состоятельной семье? В руках Коксанихи — железный, почерневший от печной копоти ухват на длинном, отполированном жесткими ладонями ухватище. Она стучит этим ухватом по полу, сверкая глазами, и грозно спрашивает: "Вы чем тут занимаетесь, шаромыги проклятые?! Бабьими сподниками да полсапожками торгуете? Своих-то не изготовили? Нате уж и ухват: теперь он нам не нужен!"

Не дождавшись конца этого невиданного аукциона, я ушел домой и до вечера валялся на остатках прошлогоднего сена в сарае, не желая ни с кем ни видеться, ни говорить.

"Что, неужели это и есть теория марксизма-ленинизма в действии?" — тревожно думал я, сочиняя разоблачительный очерк в "Правду", которому так и не суждено было увидеть свет…

Теперь Алексей Алексеевич, уже семейный человек, сам вершил дела в сельсовете. К нему-то мне и надо было поторапливаться, только он один мог мне помочь. Впрочем, я шел к нему как бы ради брата Николая, которому тоже нужны "чистые" документы…