В этих шеренгах стоял и я, напряженно ожидая, как невеста на смотринах, чтобы и на меня был обращен благосклонный взгляд тюремщика, чтобы и меня поскорее взяли на работу, безразлично куда. Постоянное стремление человека в неизвестное, очевидно, заложено в нем природой и сохранилось от далеких и забытых предков-кочевников. Было это и в моей крови. Но я отощал, как весенний заяц, и неудивительно, что взгляды вербовщиков скользили по мне, как по неодушевленному предмету.

Зачастившие пришельцы отбирали по сотне и более человек и уводили с собой в неизвестность под усиленным конвоем. В одной из таких партий ушел и Городецкий. Поредела и компания уголовников.

Как это ни странно, люди покидали обжитые бараки почти с радостью, объяснить которую было просто: длительное пребывание в следственных и пересыльных тюрьмах, мучительный долгий этап в трясучих вагонах, полуголодная, бездеятельная жизнь — все это, вместе взятое, настолько осточертело, что почти каждый рад был уйти хоть к черту на рога.

Нигде так не познаются друзья, как в несчастье, и наша четверка — Малоземов, Неганое, Артемьев и я — решила не расставаться и во что бы то ни стало попасть одну команду. Григорию, мне и Кудимычу было проще "держаться до последнего", чем силачу Неганову. Я и Малоземов были два сапога пара, поэтому Григорий всегда держался рядом, зная, что если возьмут меня, то и он сумеет попасть в тот же список. А Кудимыча с его бородой принимали за старика, к которым в лагерях Особого почтения нет. Да он и не высовывался.

– А если тебя не возьмут в одну колонну с нами? — как-то усомнился Гриша.

– Меня-то? — удивился Артемьев. — Ты шутишь, брат. Меня, если я захочу, возьмут с любой партией. Я стреляный воробей. Только вы и виду не подавайте, что все мы друзьяки: здесь этого не любят и стараются всякую дружбу нарушить. Поняли? А обо мне не хлопочите. И мы успокоились. Но с Негановым было труднее:

В первый же день, разгадав нехитрую методику вербовки — брать только сильных и здоровых, — мы решили, что Неганов должен "заболеть".

– Ты притворись больным, лекпомато в эшелоне нет, — советовал ему опытный в таких делах Артемьев, — и лежи на нарах, пока не разберут всех мало-мальски здоровых и крепких. Тогда очередь дойдет и до нас.

– А если вас заберут, а я тут дураком проваляюсь и останусь один?

– Ты-то не заваляешься, будь спокоен, а вот если высунешься — наверняка укатают без нас. Лежи и лежи спокойно. Как только нас заберут, мы поднимем тебя в тот же миг. Явишься и доложишь: поправился, мол, берите и меня. А кто же от такого крепыша откажется?

Так и болел наш богатырь дня три.

Наконец, когда в лагере оставалось сотни две и выбор был небольшой, нашелся и на меня охотник. Произошло это событие, когда очередной работодатель обошел раза три по рядам и отобрал человек сорок; я вдруг набрался смелости и подал голос:

– Гражданин начальник, возьмите, пожалуйста, и меня!

Рослый и упитанный начальник смерил меня глазами, задержал взгляд на моей обуви и сурово спросил:

– А что, собственно, вы умеете делать? Какой специальности? — И перевел взгляд на Малоземова, сделавшего движение в его сторону, как бы давая понять, что и он хочет обратиться с такой же просьбой.

Заданный вопрос в первое мгновение меня озадачил в самом деле, что я ему отвечу? Журналист? Преподаватель политэкономии? Лектор марксизма-ленинизма? Нет, мои профессии здесь совершенно ни к чему. И вдруг во мне воспрянул мужик, моя юность, бондарное и кузнечное ремесло.

– Я умею плотничать, когда-то знал и бондарное дело, — все более смелея, сказал я.

– Что-то не походите вы на плотника, — с мрачные сомнением сказал строгий начальник. — Впрочем, — продолжал он, помедлив, — с земляными работами каждые из вас справится…

– Вот именно, гражданин начальник, — в тон ему заговорил Малоземов. — С земляными работами мы всегда справимся. Запишите, будем стараться: надоело безделье.

Начальник смерил ироническим взглядом моего друга, лицо которого так и сияло готовностью свернуть горы, и, сказав своему спутнику: "Запишите обоих", пошел дальше по кругу.

Едва мы отошли в группу принятых и Малоземов опрометью кинулся за Негановым, как на сцену выступил Артемьев.

– Гражданин начальник, — заговорил он доверительно, — возьмите и меня, всю жизнь на земле работал.

– Какой специальности?

– Любой, какая потребуется, я человек тертый. — Вы что же, раньше были в заключении?

– Был. С тридцатого как раскулаченный, пять лет. Так что вы не сомневайтесь, с ихнее я завсегда сделаю) — И он с презрением мотнул головой в нашу сторону.

– Хорошо, как фамилия?

– Артемьев, гражданин начальник! Затем все разыгралось как по нотам. Не успел наш вербовщик дойти до конца уже сократившейся шеренги, как к другому ее концу незаметно прилепился Неганов, — выпятив колесом могучую грудь. Вернувшись вдоль шеренги обратно, начальник подивился:

– А это что за богатырь?

– В уборной подзадержался малость, гражданин начальник, — ответил наш друг, переминаясь с ноги на ногу. — Вчерась тут нас жирной свининкой накормили, да и борщ оказался больно наваристым, вот и расслабило малость без привычки…

В нашей мрачной шеренге грохнул смех.

– Вы еще и шутник, оказывается? — повеселел солидный начальник.

– Пропадешь в Сибири без шуток. А только я не шучу: честное слово, с детства люблю суп со свининой! — весело выпалил Неганов под новый взрыв смеха.

– Как фамилия?

– Неганов Сергей Иванович!

– Запишите и Неганова, — кивнул он в сторону своего спутника, на сей раз даже не спросив о специальности.

Через полчаса мы были уже за воротами нашего первого лагеря и в числе полусотни шагали по слепящей и искристой предвечерней дороге в новый лагерь. А еще через час нас привели к такой же зоне и водворили колонну № 62, на той же станции Амазар.

Глава одиннадцатая

Наше "постоянное" место жительства отличалось от покинутого лишь тем, что бараки здесь были еще более ветхими. Возле бараков и внутри, как осенние мухи, бродили истощенные, в оборванных серых бушлатах зэки — больные или отказчики, для которых в карцере, очевидно, уже не хватало места. Одинаковыми были и сторожевые вышки по углам зоны, на которых, как на скворечнях скворцы, стояли часовые с винтовками — румяные и сытые, одетые в теплые, наподобие боярских, тулупы поверх новеньких полушубков. Они равнодушно смотрели на привычную картину лагерного бытия. А кругом над заборами и перед ними тянулась колючая проволока.

Что-то до жути знакомое всплыло в моей памяти: подобное видел я не один раз в иностранной кинохронике, повествующей о внутренних делах одной всем известной европейской державы, где у власти находился фашизм…

Мои раздумья были прерваны тем, что Малоземов больно толкнул меня в бок:

– Отвечай, тебя вызывают…

Шла проверка прибывшего пополнения по формулярам.

– Ефимов! — уже по второму разу крикнул проверяющий.

– Иван Иванович, тысяча девятьсот шестого года рождения, — громко ответил я по установленной форме.

– Ошалел от радостной неожиданности, — пошутил кто-то.

Потом нас подвели к одному из бараков и указали на незанятую левую половину. Но и занятую можно было отличить только после пристального осмотра: по случайно позабытой и погнутой алюминиевой миске, лежавшей на полке перед изголовьем нар, по оставленному вещевому мешку с нищенским, никому не нужным скарбом, да еще по тому, что перед той, второй половиной стоял на страже бывалый арестант-дневальный, оберегавший обжитые места еще не вернувшихся с работы постояльцев.