Никакой кровли здесь не полагалось вовсе, что было, самым неудобным для нас в таких климатических условиях, но зато удобным для часовых. Да что там крыша над уборными — увы, здесь надо было забыть о многих элементарнейших условиях жизни.
По установленным правилам выходящий из барака не имел права отходить от него в сторону, а тем более подходить близко к ограждению. А так как отхожие места всегда отводились вблизи границы, лагерник, выскочив по нужде, обязан был в любое время года и Днем и ночью предупреждать часового на ближайшей вышке громким криком:
– Стрелок, оправиться?!
И лишь только получив ответ: "Давай!"-страждущий мог следовать в нужник.
Так постепенно каждый из нас постигал лагерные тайны и овладевал жестокой грамматикой поведения в Бамлаге, или концлагере Байкало-Амурской магистрали.
Стало заметно подмораживать. Чахлое февральское солнце уже спряталось за горные хребты, и только отроги сопок, что подступали к лагерю вплотную с востока, были освещены его малиновым негреющим светом. Вблизи кухонного прогона стали накапливаться зэки в ожидании, когда откроют калитку и начнут раздавать обед и ужин "из одного блюда", как обещал помпобыт.
Осеннее пальтишко и пустое брюхо заставили меня вспомнить о бараке. Там по-прежнему стоял неумолчный шум: составлялись списки бригад на довольствие. Назначенные бригадиры до хрипоты созывали своих подчиненных, а каждый новоиспеченный член бригады помогал ему в этом, толкаясь по бараку и выкрикивая фамилии. Списки бригад составлялись повагонно, как было приказано Хобенко, чтобы еще раз учесть прибывших людей и наладить порядок при раздаче пищи.
– Ефимов! Где Ефимов? — услышал я свою фамилию и тут же отозвался:
– Здесь Ефимов!
– Где же это вы гуляете так долго, голубчик, ведь обыскались вас, — с упреком сказал Артемьев, уже назначенный старшим нашей вагонной бригады.
Первичные ячейки были созданы. Из хаоса стала возникать организация. От каждой бригады старшие отрядили по три человека посыльных за пищей. Это было уже ново: до сего дня пищу нам приносили неизвестные люди, поспешно бросая ее, как зверям в клетку. До сих пор мы кормились вопреки старой русской поговорке: "Хлеб за брюхом не ходит". Он ходил за нами, где бы мы ни находились, а вот сегодня, впервые за время заключения, мы должны будем идти за ним сами.
К нашей неописуемой радости, сегодня мы должны были получить дополнительную дневную порцию хлеба — целых пятьсот граммов! Администрация знала, конечно, что утром хлеб был нами получен, как была уверена и в том, что он давно съеден. Помпобыт оказался прав: нас ожидал поистине праздничный обед.
Когда я сказал, что у харчевой калитки уже прохаживаются посланцы других бригад, Артемьев сразу забеспокоился:
– А ну-ка, Городецкий, забирайте своих помощников и отправляйтесь быстренько!
– Вы уж смотрите, горбушек побольше просите, — напутствовали мы уходящих.
– Будут и горбушки. Только горбушек-то все хотят…
– Знаем, что все, а вы как-нибудь похитрее просите. Пока наша троица толкалась в очереди за едой, мы ретиво принялись создавать условия для принятия пищи: кроме земляного пола и каркасов от нар, в нашем распоряжении ничего не было — плотники успели пока устроить только основания для будущих нар первого яруса, да и то лишь в трети барака.
Я вспомнил, что видел в зоне напиленные для нар доски из тяжелой лиственницы.
– Сейчас, Кудимыч, схожу и принесу вам полированный стол.
Выбрав две доски пошире, я принес их в барак.
– Вот как хорошо сообразили! Хоть хлеб будет куда разложить, — похвалил Кудимыч.
Голь на выдумки хитра: приспособив доски на нижние основания нар, мы соорудили подобие двух широких скамеек. Нашему примеру последовали многие, и вскоре тут и там стали возникать импровизированные столы…
В сумеречном бараке вдруг вспыхнули три электрические лампочки, осветившие разношерстное общество. Светили они неярко, но достаточно хорошо, чтобы мы еще раз убедились, какую безрадостную картину являл собой наш барак.
– А вот и баланда-матушка, — сказал рыжеватый мужичок из соседней бригады, когда в дверях показалась процессия пищеносов.
Впереди шел с большим, покрытым круглой дощечкой ведром высокий дядя, на крупном лице которого так и светилась довольная улыбка. Он направился в дальнюю часть барака, где галдеж сразу поутих. Второй дежурный вслед за ним нес стопку алюминиевых мисок, пучок ложек и железный черпак.
– На полбарака один черпак! На каждую бригаду не хватает! — прокричал он, потрясая видавшим виды орудием для дележа лагерной похлебки.
С хлебом шли двое: один осторожно нес на спине вещевой мешок с хлебными пайками, а сзади его оберегал плечистый парень.
– Вы бы еще троих отрядили за хлебом, — шутил кто-то.
– Борьба за хлеб — борьба за социализм, учит товарищ Сталин, — ответил хлебонос. — Тут и пятерым найдется хлопот: посмотрели бы вы, что там делается, у хлеборезки…
Вспотевшие, изрядно помятые в очереди посыльные стали появляться один за другим. Принесли ужин и наши посланцы. Теперь тишина в бараке нарушалась лишь звоном посуды да возгласами: "Кому?" Это раздавали хлеб по нерушимому тюремному правилу.
Хлебные порции осторожно вынимались из мешка и раскладывались на доски. Один из арестантов со списком едоков поворачивался спиной к хлебу, а староста или бригадир, указывая пальцем на хлебный паек, громко спрашивал: "Кому?" На этот вопрос отвернувшийся, глядя в список, столь же громко отвечал: "Петрову, Иванову, Сидорову", ставя в списке крестик против названной фамилии. Спрашивающий равнодушно вручал порцию названному, загадывая, какая порция достанется ему самому: мягкая серединка или краешек с корочкой?
Дележ хлебных пайков сопровождался самым напряженным вниманием: голоса смолкали, лица азартно вытягивались, как у завзятых карточных игроков, завистливые глаза пожирали лучшие горбушки. На иных лицах читалось подлинное страдание, если загаданная горбушка уплывала к другому.
Все это было до слез печально и вместе с тем смешно. Была тут и тюремная философия:
– В корках калориев больше!
– В них все витамины собраны!
Арестантская дележка хлеба "в отвернячку", как именовали ее уголовники, считалась наиболее справедливой, так как никому не удавалось произвольно заполучить лучшую порцию.
А как придирчиво, с какой- скрупулезностью рассматривается полученная пайка хлеба! Не дай бог, если на ней не окажется довеска, обычно аккуратно прикалываемого тонкой лучинкой… Был ли довесок, не отвалился ли он, не осталось ли следа от лучинки? А если обнаружится такой след или даже сама лучинка, торчащая из порции хлеба, но без довеска, какой тут поднимется шум! Будет тщательно исследован мешок из-под хлеба, будут пересмотрены все оставшиеся порции — не прилип ли где отставший довесок. Казалось бы, и весу-то в нем всего пять — семь граммов, и все же потеря довеска переживалась как трагедия.
– Какая вражина схитила мой довесок?!
– Чтоб ему подавиться этим куском!
– Отдайте, братцы, ну пошутили — и будет, — канючит, бывало, обделенный неудачник.
– Да потерялся он, пока несли!
– А на что смотрели?
Что ж, пострадавшего можно было понять. Многие: годы живущий только на ничтожной пайке хлеба и порции жидкой безвкусной баланды, любой заключенный хорошо знал цену хлебной крошке. Надо ли говорить, каким жестоким, неумолимым чувством голода диктовались эти церемонии и манипуляции с дележкой.
Хлеб в тюрьме или лагере — самая ценная вещь, самый ходовой обменный товар, и хранили его пуще зеницы ока.
– Без глаз прожить можно, а без хлеба нельзя.
Все блатные, как правило, свои порции хлеба съедали без остатка сразу же. И так поступали не только блатные: голод бил каждого. Так же долгое время делал и я.
А что его растягивать на целый день? Все равно от этого он не прибавится в весе. Пусть уж лучше в животе сидит и переваривается, благо там места свободного много. И знаешь, что таскать его не надо с собой, и не боишься, что упрут. А ужинать можно и без хлеба — выхлебал баланду через край миски, облизал почище — и на боковую, нары шлифовать…