– С умом парень! Этот не пропадет! — сказал я, невольно вспомнив совет Василия Кузьмича о выезде в Ленинград.

– Нет уж, Иван Иванович, — возразил Артемьев, — ежели и он попал в "черный список", так все равно схватят. По паспорту найдут. Начнет прописываться — тут ему и мышеловка!

– Авось не везде догадаются!

– Ну а как газеты, журналы, радио? Что пишут, о чем говорят? Нашли ли Леваневского? Чем кончилось в Испании? О чем шумит новый пророк Европы Адольф Гитлер?..

Яшина жадно слушали все. В камере стало так тихо, что слышалось посапывание прибывших с ночного "дозора", уткнувшихся в свои пожитки и спящих под завывание ветра в решетчатом окне.

Торопливо рассказывая, Иван Маркович в возбуждении достал папиросы, на которые сразу устремился десяток глаз, а политрук выразительно кашлянул и требовательно воззрился на меня. Заметив нашу сигнализацию, Яшин замолчал, удивленно подняв брови и нерешительно протягивая в нашу сторону пачку "Беломора".

– Тут у нас вроде коммуны, Иван Маркович, — пояснил я. — С табаком приходится туго, вот мы и ввели рациональное потребление. Все курильщики обязаны сдавать свои излишки курева мне, как ветерану камеры. И курим мы, по бедности и в бережение здоровья, не чаще пяти раз в день, по цигарке на троих. Так что вы уж покурите один в последний разок, а папиросы ваши позвольте натюрмализировать.

Взяв у него драгоценную пачку, я спрятал ее за спину, в то время как мои товарищи жадно втягивали ноздрями ароматный дымок папиросы.

– А что значит "натюрмализировать"? Слово-то какое…

– Реквизировать в пользу обитателей сей тюрьмы.

– Всей тюрьмы?!

– Нет, только нашей камеры. Всю тюрьму не оделишь…

– Тогда забирайте и эту. — Он пробрался на четвереньках к своему месту, вынул из пальто полную, но прозеванную при обыске вторую пачку и отдал мне. Я спрятал и эту.

– Стало быть, перебоев с табачком не бывает?

– Еще как бывает! Поживете — увидите, — ответил за всех Кудимыч, а словоохотливый Шигуев добавил:

– Всякое бывает, приятель: то табаку нет, то бумаги. Ведь не все здесь курящие, а те, что курят, не носят недельного запаса в кармане… — И со вздохом сожаления он добавил:- Если бы энкавэдэшники предупредили об аресте хоть за день, каждый курильщик запасся бы махоркой на месяц!

– И сухарей насушил бы мешок?! — съязвил кто-то.

– Без сухарей можно прожить, а без курева в тюрьме нельзя.

– Предупреди тебя об аресте, так ты и будешь ждать да запасаться продовольствием! Экое отмочит иной полудурок! — сказал Артемьев, искоса поглядев на Шигуева.

Кто-то фыркнул от смеха, а Шигуев сначала вроде обиделся, потом одумался и тоже засмеялся:

– Действительно полудурок! Стал бы я ждать этих бобиков!

– С бумагой хуже, чем с махоркой. При обыске махорку оставят, а бумагу отберут. Если газета, то порвут на мелкие лепестья, — посвящал в таинства тюремных порядков Фролов.

– А это зачем? Ведь курительные принадлежности, я слышал, даже в царских тюрьмах проносить разрешалось…

– То в царских, а тут в пролетарских. Здесь никаких правил нет, дорогой товарищ! Тут вся сила в бесправии…

– А как же тогда без бумаги?

– А вот так! — Шигуев достал из-за спины свою кепку и, тряхнув пустым тряпичным козырьком, стал разъяснять: — Картонка выручает, особливо толстая. Расслоим слоим ее на тонкие пленочки, и нам сам черт не брат. Хоть и воняет не приведи господь, зато есть во что за вернуть. Папиросные мундштуки тоже не бросаем, оставляем впрок. Живем!

Только Кудимычевы запасы еще в самом начале мы составили неприкосновенными. Был при нем холщовый мешочек и в нем фунта два сибирского самосада, столько крупно рубленного, что горящую цигарку распирало изнутри. Когда он курил, мы поворачивали носы по току его табачной струи, медленно тянувшейся в выбитое окно. Попросить у него на цигарку никто не решался, зная, как дорога для него каждая крупинка. Папирос он не курил.

– Силы в нем нет, в папиросном, а этот и родным домом пахнет.

Но как ни дорог был родной дымок, Артемьев, при доброте своей, затянувшись глубоко раза четыре, передавал свою самокрутку по кругу, и каждый успевал сделать маленькую, но затяжку. Где-то закупил он старые номера "Литературной газеты" и заворачивал цигарки только из нее!

– Бумага в ней вроде как потоньше — все-таки естетика, — шутил Кудимыч.

И действительно, хотя остатки ее и были все порваны на мелкие клочья и слежались за пазухой, "Литературка" казалась мягче любой закрутки.

Когда табачная тема была исчерпана, я попросил, чтобы Яшин продолжил информацию о городских новостях и поведал о своих "злодеяниях".

Докурив папиросу, он рассказал, что всю осень в городе и районе аресты продолжались, не замедляя темпа.

– Стоит появиться в печати критической заметке о ком-нибудь, глядишь, того и нет, будто провалился. |Многих руководителей похватали, да и не только руководителей…

Он обернулся на своего молчаливого товарища:

– Вот, например, мой спутник. Это старший садовод-цветовод паркового хозяйства комбината Егор Иванович Пычин, а две недели назад был арестован слесарь Курорта Розеиберг… Так что и рядовых тружеников метут, которые посмелее и языкастее…

– Рядовых работяг забрано не в пример больше, потому что одной интеллигенцией дорог да каналов не настроишь, — мудро заметил Кудимыч, значительно оглядывая всех, как бы давая понять, что аресты производятся не без понятия, не валом.

– В начале октября, — продолжал Яшин, — прошел пленум райкома партии, о котором "Трибуна" рассказывала в обзорной статье. Автор писал, что этим летом и осенью по клевете карьеристов и перестраховщиков исключено из партии около двухсот коммунистов района. Большинство их, видимо, арестовано, так как апелляции поступили от немногих. "Где остальные? Что с ними? — спрашивал автор и сам отвечал:- Неизвестно". Из сорока клеветников привлечены к ответственности единицы… "К суровой ответственности клеветников!"- призывал автор обзора… А аресты все идут…

– У них ведь тоже, поди, соревнование, — вставил кто-то.

– А то как же: кто бдительнее, тот и передовой, тот, значит, и у должности. Всякому охота за власть подержаться…

– Теперь что же, прикажете арестовывать клеветников? А потом тех, кто арестует? — спросил Кудимыч и сам себе ответил:- Так и конца не будет… Нет, без провокаторов и доносчиков самовластного государства еще не бывало. Без них никакой диктатуры и быть не может, а у нас ведь диктатура…

Яшин внимательно посмотрел на Артемьева и, подумав о чем-то, обратился ко мне:

– А этот мудрый человек правду говорит. Мне вспомнился недавно разговор со вторым секретарем райкома Горевым…

– Разве Горев сейчас в аппарате райкома?

– Да, его избрали в конце августа, кажется, еще на том пленуме, когда исключили из партии вас.

– О чем же вы говорили?

– Я как-то был у него по делу, и в задушевной беседе зашел разговор об этих самых бдительных, наломавших немало дров. Я спросил его, почему не привлекают этих товарищей и не сажают взамен тех, кто безвинно попал в тюрьму.

– И что же он вам ответил?

– Горев неожиданно для меня признался, что есть указание сверху: быть поосторожнее с привлечениями за клевету. Они, дескать, действуют из патриотических побуждений, из стремления очистить нашу партию и район от врагов народа… А что много арестовали безвинных, так с этим разберутся в свое время и выпустят…

– По нашей тюрьме что-то незаметно, чтобы очень торопились с разбирательством. Совсем незаметно.

– А зачем выпускать? Это было бы признанием незаконных действий органов НКВД, — вставил долго молчавший Ширяев. — Выпускать — значит и восстанавливать людей на их прежних должностях, а они уже заняты новыми деятелями. Эти уже вцепились в освободившиеся кресла, как клещи. Не-е-е-т, — протянул он, — тут не так просто, как кажется. Все они будут держаться за власть, особливо активно голосовавшие, бдительные…

– Ну а как руководят новые, севшие на места арестованных?