Не надо их. Оставь. Они жестоки.

В иные дни перо переноси.

Переночуем во Владивостоке,

В одном из дивных тупиков Руси.

Представим так: Абрекская. Пригорок.

Сметает ветр осеннюю труху.

Ах, почему так мил мне и так дорог

Домишко, выстроенный наверху?

В нем каждый камень выложен был дедом.

Он с давних пор принадлежал отцу.

Открытый настежь всем ветрам и бедам

И нищете, как верному жильцу.

Что помню я? Те впечатленья давни, —

И всё, что память наскрести могла,

Так это шум от падающей ставни

И вдребезги разбитого стекла.

Да вот еще отчетливы доселе

Стихами испещренные шелка.

Как будто бы вчера они висели,

Причудливо стекая с потолка.

Воспоминанья пятнами из глуби:

То пропадут, то вымелькнут ещё.

А вот отец в заиндевелой шубе

С огромной елкою через плечо.

Но незачем насиловать нам память,

И разбивать о достоверность лоб.

И время нам дано переупрямить,

Вообразив, как течь оно могло б.

Оно текло вразвалку, по-цыгански,

Не ведая, где приклонить главу.

Однажды месяц тихоокеанский

Со мной ушел на дальнюю Неву.

Мне девять лет. Я только что с перрона.

Я в первый раз на даче под Москвой.

Взлетевшая на каланчу ворона

Мне кажется огромною совой.

И месяц левитановский над стогом

Так робок, что не движется почти.

Он сам не знает, по каким дорогам

Ему придется в эту ночь идти.

— Ты видишь тракт? По нём когда-то с юга

Татары приходили на Москву. —

Я слушаю и жмурюсь от испуга,

К отцовскому прижавшись рукаву.

Я помню ночь. Так каждый мальчик помнит

Свой первый сон под новым потолком.

Всю эту крышу с полутьмою комнат

Сад облегал густым воротником.

Там света не было. И в щели дуло.

Всю ночь поскрипывал дверной запор.

Отец, ложась, к высокой спинке стула

На всякий случай прислонил топор.

Я всё не спал. Всё слышал крик татарский.

Там шла орда, повозки волоча.

А месяц плащ брильянтовый по-царски

Дарил земле со своего плеча.

Как пристань отдалена!

Куда нас ветер забросил?

Расплавленная луна

По капле стекает с вёсел.

То — через волны — вперёд,

То — между волн — в коридоре:

Это вразвалку идёт

Широкоплечее море.

Ветер! Волною завесь

Лодку! Вали ее на бок!

Кира, ты слышишь, я весь

Снова у губ твоих слабых?

Татарка моя! У тебя

Вишня запуталась в чёлке.

Мы уплываем, гребя,

Веслами раздробя

Эту луну на осколки.

Так же звезды барахтались в озере,

Был и месяц — такой же точь-в-точь.

Разметала последние козыри

Перед нами любовная ночь.

Если б знать, что дано нам выгореть,

Что любовь уплывет на плоту,

Что у дома простая изгородь

Проведет между нами черту,

Что дорога разлук неминуема,

Что она уже рядом легла.

Я убил бы тебя поцелуями,

Я бы сжег наше детство дотла.

Я уже по-иному слышу,

По-иному глаза сильны.

Эта ночь раскроила крышу

Оловянным кастетом луны.

…А, быть может, ты рядом, Лида?

Из окна мне записку брось.

Мы, как линии у Эвклида,

Параллельные, вечно врозь…

Беспорядок мыслей бессонных,

Нет с ночами лунными сладу.

…Всё гуляет береза в кальсонах,

Как сумасшедший по саду.

Ты разгребаешь пальцами тоску

И, наконец, разламываешь губы,

И сваливаешь грузную строку,

Как сваливают сосны лесорубы.

Не тронь ее: еще ей небо снится.

И топором не обрубай мечты!

Уже плывут куда-то по странице

Твоих стихов веселые плоты!

Пусть критики цепляются за сучья

И где-то пишут умные слова!

Есть у поэтов глупые созвучья,

Которым всё на свете — трын-трава!

Пусть ополчатся на твои стихи!

Их ремесло — пилить пилой тупою

За то, что не нанялся в пастухи,

Которые их гонят к водопою.

Будет холод в забытой квартире.

Будут лаять дворовые псы.

Кто-то бросит последние гири

На мои золотые весы.

И о землю ударится чашка,

Утомленная чашка весов.

И меня молчаливо и тяжко

Перекроет могильный засов.

И подымется чашка вторая,

Всю земную прорвав шелуху.

Я не знаю, дойдет ли до рая,

Только знаю, что будет вверху.