Слова, что камень, — никогда не дрогнут,

Я их ваял, всю нежность соскребя.

Мой бедный стих! Ты наглухо застегнут.

Какие ветры распахнут тебя?

За то, что я прикинулся поэтом,

За то, что музу называл сестрой.

За то, что в мир ушел переодетым

В чужое платье, на чужой покрой —

Мой каждый слог мне ложем был Прокруста!

Мой каждый стих рождался чуть дыша!

Смирительной рубашкою искусства

Спеленута свободная душа.

Мой горизонт словами был заставлен.

Они всё солнце заградили мне!

Затем чтоб стих был набело исправлен,

Вся жизнь моя заброшена вчерне.

Я предал жизнь! Обиду за обидой

Я наносил ей сам своей рукой!

Я приказал ей быть кариатидой,

Согнувшейся под каменной строкой.

Уже последний пехотинец пал,

Последний летчик выбросился в море,

И на путях дымятся груды шпал,

И проволока вянет на заборе.

Они молчат — свидетели беды.

И забывают о борьбе и тлене

И этот танк, торчащий из воды,

И этот мост, упавший на колени.

Но труден день очнувшейся земли.

Уже в портах ворочаются краны,

Становятся дома на костыли…

Там города залечивают раны.

Там будут снова строить и ломать.

А человек идет дорогой к дому.

Он постучится — и откроет мать.

Откроет двери мальчику седому.

Топчемся, чужую грязь меся.

Тошно под луною человеку.

Отвязаться бы от всех и вся!

С темного моста да прямо в реку!

Гибнет осень от кровопотерь,

Улица пустынна и безлиства.

И не всё ли мне равно теперь —

Грех или не грех самоубийство,

Если жизнь тут больше ни при чем,

Если всё равно себя разрушу,

Если всё равно параличом

Мне давно уже разбило душу.

Думал — осенью буду счастливым,

Да со счастьем всегда нелады,

И обрызганы мюнхенским пивом

Эти мюнхенские сады.

Я давно уже в роли растяпы

И за жизнью тащусь позади,

И поля моей старенькой шляпы

Обломали чужие дожди.

Я серьезных не слушаю споров,

Да и шуток уже не шучу.

У судьбы-то прижимистый норов,

А противиться не по плечу.

То на улице мерзну безлюдной,

То слоняюсь среди пустырей,

Чтоб какой-нибудь смерти нетрудной

Приглянулся бы я поскорей.

Год за годом — верста за верстой…

А про счастье слыхали наслышкой.

Все мы платим земле за постой

Сединою, тоской и одышкой.

А быть может, и счастья-то нет,

Есть одни надоевшие бредни.

А вели нас к нему в кабинет,

Да оставили в грязной передней.

Что ты лжешь мне, постылая жизнь!

Разве мало тебе идиотов?

Отцепись от меня, отвяжись!

Я тебя уже сбросил со счетов.

Подводила к высокому вязу,

Зазывала в глухие поля…

Твоему голубому отказу

Я не сразу поверил, земля.

Для того ли в туман приальпийский

Уводили меня колеи,

И твои золотые записки

На дороги летели мои,

Чтобы сгинуть в беззвездной Европе,

Где панели тоской налиты,

Где рассвет, как забойщики в копях,

Отбивает от ночи пласты,

Где, как сумерки, улицы стары,

И на каждых воротах броня,

И смертельные желтые фары

Отовсюду летят на меня,

Где сады багровеют от желчи

И спешат умереть облака,

Где тоскуют и любят по-волчьи

И бросаются вниз с чердака.

Лужицы — как цинковые миски.

С крыш, с деревьев, с проводов течет.

По камням дожди, как машинистки,

Отстучали годовой отчет.

На ходу влетают мне за ворот

Два кленовых солнечных листка.

Это осень оставляет город,

Вдоль дорог бегут ее войска.

И вослед уйдут последним взводом

Белые листки календарей,

И воскликнут люди: «С Новым Годом!»

Чтобы стать еще на год старей.

Облетают мысли с каждым шагом.

Прохожу по скверам не спеша.

Скоро выйдет к миру с белым флагом

Перемирье заключать душа.

Каштановым конвоем

Окружено окно,

И вся земля запоем

Пьет красное вино.

Мой голубой автобус

Уходит на бульвар.

Как мне понятна робость

Его туманных фар!

Он весь как на эстраде,

Под рыжей бахромой.

И люди в листопаде

Не ходят по прямой.

От парка и до парка

Он ветрами несом.

И осень, как овчарка,

Бежит за колесом.