– Да ну тебя! Ты-то хоть читал, да ничего не понял!

– Я не понял! Да я, если хочешь – могу с Люцифером договориться! Какой у нас срок? – Хмурый из-за спины играющих протянул руку и вытянул первую попавшую доминошку: – Вот видишь, шесть и пять – шесть с половиной тебе, Безя! А хочешь, я тебе устрою – тебя даже нагнать могут. Хочешь? И ничего не надо – только будешь должен, после смерти кое-что будешь должен!..

– Хмурый, идёшь ты пляшешь! Не парь мозга, – на эту тему Безику шутить уже расхотелось.

– Да я же всерьез! Что, не веришь? Вот все вы – верю, верю, а чуть что ни во что не верите, ни в Бога, ни в слугу Его, ставшего врагом…

– Даже не всерьез, лучше об этом не говори, – отозвался за Безика Геныч, относившийся ко всему спокойно и серьезно, и продолжил, окончательно оторвавшись от доминошек, и порушив игру. – Я раньше со своей всегда по праздникам ездил… Свечку ставил, так хорошо было…

В телике опять что-то произошло. Изображение мелькало, антенна сегодня ловила плохо, да и дорожники постоянно её сбивали, более часа пытаясь словиться с нижней хатой, в которую заехали какие-то странные постояльцы: ни тропинки как следует выставить не могут, ни вовремя ослабить нитку. Казалось, что в шипящем мелькающем черно-белом мареве насосавшиеся клопы машут бестолково головками, держа в руках огоньки. Две недели до этого всей стране, и тем более тем хатам на централе, где затянули телевизоры, которые не выключались ни день, ни ночь – "парили мозга" американо-европейской смесью якобы праздника и шоппинга, а также однообразными картинками городов, расцвеченных одинаково – гирляндами, цветными блестящими обёртками, спутниками праздничного шоп-безумия и новогодней истерии – смесью люциферо-пристойной верочки, в которую теперь вляпались и столично-городские кварталы для обеспеченных, а потому беспечных.

Зато сразу за решкой, за антенной – полоса леса, за которой – опустевшая страна. Хмурый сумрак, проблески маячков летящего в ночи редкого самолета, везущего над мраком погасших огней деревень и поселков очередных менеджеров на большой завод, бывшую гордость России, теперь давно уже находящуюся в чужих хищных лапках. Обезлюдевшая страна и разноцветные огоньки городов, манящих зайти в бар, зазывно подмигивающих окунуться в dj-club, в игорную забегаловку, прикоснуться и быть причастными к элитно-обыденному раскрученному фаст-фуду – и не знать, и не помнить о ней, о стране, которую мы теряем.

Планктонные, еле светящиеся в огромном омертвевшем черном море, которым стала Россия, сияния и переливы городов и освещенных трасс и рекламных щитов, с их безумным, стерильным, гораздо более мертвым миром… Глухое посверкивание синего телевизионного пламени, отдельными сполохами пробивающееся из окон угасающей деревни – пламя, в котором в чаду смеха горит и плавится русское прошлое, в телевизионных горелках, в которых, как в печах крематориев, сгорает дотла будущее многих малышей и сынов, неопытной поросли, потянувшейся на манящие, с виду вполне безобидные огоньки.

История нападения, попытки разрушения величайшей державы, может быть описана запросто – в терминах света и тьмы, боли, слез, и окамененного нечувствия: тьма и мрак ксеноново-безжизненной обманки пытаются затмить и загасить, или подменить свет русской лампадки. Удалось ли? Или мы выстояли? Вроде, держимся… Чудом…

Хмурый, тоже как и Вася, нервно ждавший, когда же народ переключится на какой-нибудь концерт, и так и не дождавшись этого, нервно покурил, залез на свою шконку, завернулся в чисовское одеяло, накинул ещё сверху Лёшкин пуховик, и проворчав, – Да мне все по… – отвернулся, заполз в свою норку с головой, и замолчал.

– Бабла у них по бане, – невольно прокомментировал Безик, когда фигурки в телевизоре важно, по-чичиковски, стали друг с другом раскланиваться.

– Давайте "48 часов" врубим. Какого фига, все равно ничего не понятно, – предложил Вася. Гена вспылил: он не любил щелкать по каналам и менять планы. Сегодня у него по плану был праздник: – При чём тут бабло, Безя? Какие "48 часов", Вася? Ты, Вась, недоделанный какой-то, честное слово. Вообще "48 часов" в любой другой день можно посмотреть, тем более завтра будут повторять…

– Завтра днем я как раз спать буду после ночной движухи, – обиделся Васька, тоже нервничавший оттого, что его планы, отличавшиеся от Генкиных, тоже не сбываются. – А я полностью согласен с Безиком: денег там гораздо больше, чем веры.

– Деньги отдельно, вера отдельно. Вы хоть головой-то своей думайте, когда говорите, – запутался Генка, обращаясь к Безику и Ваське, одноголовому существу из двух (или более?) человек. Мишаня сразу постарался его успокоить. – Я со своей тоже иногда хожу. Но все же что-то там не так. Ну не могу я платить, рука не поднимается как-то, – Мишаня высказался в основном, чтоб поддержать Геныча. Ему на самом деле всё, почти всё было безразлично – телевизор, какая-то трансляция, или же "48 часов" – он всё обдумывал к суду – кубатурил, гонял по трассе – искал противоречия в показаниях, одновременно проклинал тот день и час, когда дядька его жены, вовсе и не близкий родственник, а всё же родня – втравил его по-родственному в глупую историю, обернувшуюся двумя статьями – тяжкими, особо тяжкими. Какой тут праздник – только на несколько дней отсрочка, и одновременно – пытка.

Молдаван, все время молчавший, говоривший только по обыденным событиям в хате: отшмонали резку, нечем и хлеб резать; забыли набрать воды на ночь; забыли убрать после еды за собой поляну – кто был последний? – неожиданно тоже забубнил: – Мене бабушка всегда говорила про веру, книги мне читала, рассказывала мне про Бога. Некоторые бабки у нас дома держат чертей, не выпускают, кормят их. Я монастырь ездиль, видель ножка Богородицы на камне, где она стояль…

Вася взял у кого-то Евангелие на русском и очень медленно, по полстраницы в день, пытался читать. Волчара, проснувшийся от всей этой движухи рядом со своим шконарем, почесался, послушал, повернулся на бок, и высунулся лицом, из-под шторки-полотенца, высказался по всей рождественской движухе-положухе:

– Молдаван, речь не о том. Я их изнутри видел. В Москве был, кто-то крестик потерял на улице, я решил зайти – отдать. Вот как раз туда. А там, прикинь! – в храме! – на первом этаже: автосервис, мойка… Так, думаю, не понял! Иду дальше – смотрю, всё морды попадаются, от 100 кг. Кому крестик отдать? Старуха какая-то злая попалась, даже внутрь не пустила – вот так же в праздник, оказывается, вход только по приглашениям. Я очумел. Я не просто очумел – я чуть не охренел на месте. Чуть не выхлестнул её прямо там, во как! Чуть не выругался в святом месте – смотрю, идёт один, опоздавший. Сую ему крестик, святому отцу. А он так равнодушенько, в карман сунул, кивнул мне и побежал дальше. Я думаю – ни хрена, от меня не уйдёшь. Я его выцепил. И знаешь что потом – я даже дома у него был. Случайно. Думаю – встретимся с тобой – мир квадратный, за углом обязательно встретимся… И что ты думаешь?.. – Волчаре рассказывать было неудобно, и тем не менее, он лежал, вытянув шею, выгнувшись, чтоб со шконаря, из-под висевшего на канатике, большого полотенца с полуобнаженной девицей, выговориться на важную тему, о которой редко кто из тех, у кого тяжкие статьи, не думает – о времени и вере, о Боге, Его церкви и её служителях, мнимых и настоящих. – … Мы с одним пацаном решили узнать, что ему дальше делать. В него стреляли несколько раз. И попали – десять раз. Десять пуль, а он ещё живой, коптит, кубатурит. Прикинь!.. Ему нужно было узнать про одного старца, который про будущее может сказать. Подъехали мы, это уже в другой день, на "Лексусе", и как раз этот самый выбегает. Мой друган – к нему, а тот смотрит – машинка не кислая, кастрюля что надо, и к себе его приглашает – поехали, говорит, ко мне домой, там и поговорим. Садится, а я там уже. Про крестик не стал ему напоминать. Квартира у него – шести или восьмикомнатная, я так и не сосчитал. Одна комната – четыре наших хаты!.. Мы в дверь входим – а столик с вином, с сыром, у него в том конце. Еле видно. Вот что я вам скажу. Это не просто обман. Это самая страшная дичь! Дальше рассказывать? – Волчара все же свернул себе шею, и скрылся за занавеской.