Как-то раз мадам Рувэйр не пришла. Франсис сразу показался себе еще более несчастным, одиноким и покинутым. Он уже успел привыкнуть к мачехе, к ее болтовне, которую можно было слушать в пол-уха. Дела под Дьен-Бьен-Фу шли все хуже. Все чаще приходилось подолгу спорить с соседями, а споры обостряли тоску. С ребятами, что там воевали, было кончено, их попросту принесли в жертву, а спрашивается: для чего? Однако все знали, что это так. Франсис возражал по той же причине, по которой не хотел возвращаться во Францию: не было иного выхода. Лейтенант-парашютист из его палаты накричал на него. Это не победа вьетов, это предательство коммунистов, удар в спину и прочее. Разозлившись, Франсис заорал: «Да не вьеты меня так отделали, я сам!..» Его не поняли. У него было слишком много пальмовых ветвей на военном кресте, чтобы его можно было принять за самострела или считать, что он схлопотал себе ранение, чтобы вернуться на родину. Франсис постарался заставить понять себя, но чем больше он говорил, тем яснее ему становилось, что никто его не понимает. Все соглашались только в одном: война бессмысленна, она ни к чему не ведет. Они тщетно пытались поверить в чудеса, которые защитили бы их от дурных известий. Один тип из армейской кинослужбы, плохо поправлявшийся после ампутации руки, называл это занятие «писать статьи по-парижски». Сюда входили все сплетни и россказни, истории, разведенные на розовой водичке, радиопередачи о красивой жизни и грусть об эротических снах.

Люди отрезвели. Достаточно было одной фальшивой детали, чтобы мозг их перестал воспламеняться.

Франсис сегодня пал еще ниже. Он чувствовал себя побежденным. Без надежды на прощение и на убежище.

Мадам Рувэйр появилась на следующий день, с заплаканными глазами и опухшим лицом. Ее субъект, оказывается, живет с Лиз. Теперь только Франсис узнал, что этот дарнановец был любовником мачехи. Он не мог без отвращения смотреть на нее и попросил прислать к нему Лиз. Та тоже, конечно, дрянь, но хоть молодая. Ей можно найти какое-то оправдание…

XIII

Жизнь принесла Даниелю Лавердону жестокое потрясение.

Пожалуй, потрясение можно было назвать даже душевным, как он сам определял его впоследствии. Правда, мысленно произнося это, он презирал себя; будь у него чувство юмора, слово «душевное», возможно, показалось бы ему смешным и нелепым, и тем не менее потрясение было. Оно было мгновенным и, наверно, именно поэтому казалось особенно сильным. Кто знает? Быть может, если бы обстоятельства усугубили это потрясение, оно повлекло бы за собой цепную реакцию, которая полностью изменила бы течение жизни Даниеля. Однако обстоятельства, да и сама жизнь сделали обратное: они смягчили, амортизировали потрясение, сгладили его. Вскоре от него остались лишь странное чувство растерянности, легкая слабость и нерешительность, досадная и уродливая.

И все же непроницаемая броня, прикрывавшая душу Даниеля, панцирь, служивший ему всю жизнь, внезапно упал, оставив Даниеля нагим и беззащитным. Это случилось в тот день, в комнате Лиз.

Это граничило с чудом. Хищный зверь, живший в Даниеле, вдруг затих, и ему стала доступна нежность.

Огонь, загоревшийся в глазах Лиз, перекинулся на него. Его подхватила и понесла незнакомая волна гордой щедрости, самоотверженной радости. Он прикоснулся к юному телу, и его тело начало дышать по-новому. Это была весна, не зависящая от его воли, огромное, необжигающее, ласковое солнце. Эта девочка расцветала в его объятиях, и он был восхищен. Он чувствовал себя беззащитным, ослепленным светлой нежностью, возникшей между ними. Впервые человеческое существо жило для него за пределами его «я». Он открыл великую радость получать и давать. Стремление схватить и унести исчезло бесследно.

Это были мгновения полного слияния, когда свершается невозможное: теплое, бесконечное море, лучезарное и ласковое, баюкало и обмывало его. Возникало то редкое равновесие, при котором проступает наружу красота, разлитая в мире.

Лиз, как и Даниель, не сумела найти слов, которые помогли бы ей разобраться в происшедшем. Это был неожиданный дар судьбы. Склонная к самоанализу, Лиз и не подозревала, что может так загореться. Освобожденная и обновленная, она погрузилась в спокойный экстаз, всем существом наслаждаясь ощущением блаженства. Она уже не помнила отвращения, которое когда-то внушал ей Даниель. Она забыла, что отдалась ему от злости и желая наказать себя. Ей было хорошо, вот и все.

И Даниель забыл свои мысли о мести, о том, как хотел обуздать и покорить эту девчонку, издевавшуюся над ним. Он даже начал думать о том, что напортил в своей жизни, об утраченном покое, который, оказывается, можно вернуть. Он старался продлить впечатление прозрачности мира. Они уехали под вечер и ехали, пока не оборвалась Западная автострада. Они не знали, где находятся. В каком-то лесу набрели на какую-то харчевню, хозяин уже собирался ее запирать. Они кинулись туда. Утром их разбудило великолепное апрельское солнце.

Все это было так чудесно, что Даниель забыл свою прошлую жизнь, забыл и о свидании с Лэнгаром. Лиз улыбалась, сама того не замечая. Впервые она не думала о своей красоте и поэтому никогда еще не была такой красивой. На старинных деревенских часах пробило девять.

Они завтракали в обшей комнате харчевни, увешанной охотничьими трофеями. Лиз сидела спиной к двери. Она услышала тяжелые шаги и увидела злобную улыбку, исказившую лицо Даниеля. Подсознательно она поняла, что очарование нарушено.

Вошел жандарм, один из тех, что арестовывали Даниеля в день его поездки с Дорой.

На обратном пути они не обменялись ни единым словом. По автостраде Лиз вела машину рискованно, как в худшие дни своей жизни, когда искала смерти. Из слов жандарма она уяснила только одно: Даниель имел обыкновение привозить своих любовниц в эту харчевню. Она считала, что уголок найден специально для нее, а оказалось, что к нему ведет дорожка, протоптанная прежними беспутствами. Она попалась, как дура. Лиз немедленно вернулась к роли роковой женщины. Даниель был взбешен — опять все летит к черту. И только потому, что он позволил себе размякнуть возле этой девчонки. Дора, Джо, Лэнгар с Бебе — от них не уйти. Глупо верить женщине. Он возвращался к прежней жизни, обогащенной новым уроком: нельзя поддаваться голубым мечтам. Они опасны, ибо никогда не знаешь, куда они тебя приведут. Рядом с женщиной мужчина всегда глупеет.

Лиз затормозила возле Сен-Жермен-де-Пре.

— Значит, до вечера, — уверенно сказал Даниель, выходя из машины. Ответа Лиз он не счел нужным дожидаться.

Лэнгар ожидал его, сидя на террасе. Он начал с того, что Бебе полностью изменил курс. Не то чтобы он предал Даниеля, но, во всяком случае, и не помог ему ничем. Он, Лэнгар, сейчас связан с вновь созданными германскими специальными органами. Прошлые заслуги, бесспорно, обеспечат Даниелю уважение в этих кругах. Если Даниель согласится, ему будут поручать интересные задания, как раз те рискованные штуки, которые он так любит. Денег у него будет сколько угодно, и получит он их немедленно. Кроме того, Даниель сможет остаться во Франции. Если дело несчастного старьевщика обернется плохо, Лэнгара предупредят своевременно. Не надо упускать из виду, что сразу после создания Европейской Армии организация, с которой он связан, колоссально развернется, станет всемогущей.

— Представь себе: все полиции Европы в мирное время будут легально подчинены штабу СС…

Лэнгар повторил смачно, по слогам:

— Будут под-чи-не-ны эсэсовскому руководству, понимаешь?

Заметив, что сгоряча обратился к Даниелю на ты, Лэнгар прервал поток своих сладостных обещаний. Подумав, однако, он решил, что его авторитет не пострадает от некоторой фамильярности. К тому же этот геркулес не казался мелочным. Даниель задумчиво глядел в пространство. Наступившее молчание вернуло его к действительности. Он извинился улыбкой, превратившей его рот в узкий розовый шрам.