На основании всего этого, мы самым решительным образом осуждаем антисемитическое движение в печати, перешедшее к нам из Германии, как безнравственное по существу и крайне опасное для будущности России"130.
Позиция Владимира Сергеевича ясна; особенно видна рука философа в пункте первом – о желательности добровольного крещения евреев, но Лев Николаевич на предложение написать собственное обращение ответил весьма уклончиво,хотя и подписал общий протест. Не лишне отметить, что письмо отвозил Толстому человек, вполне заинтересованный – Файвель Гец.
В воспоминаниях В.Г. Короленко этот эпизод описан несколько иначе. В октябре 1890 г. он получил из Москвы письмо Вл. Соловьева с просьбой подписать петицию и сам текст, кое-где отредактированный. Короленко тоже был кое с чем не согласен, но не считал это принципиальным. Между прочим, несогласие было общее – и Соловьева, и Короленко. Речь шла о том, что по просьбе части подписавшихся (и в надежде на публикацию) в текст была вставлена фраза о германской природе русского антисемитизма. При этом следует заметить, что Соловьев чуть ли не первым в мире предостерег Европу от опасности крайне агрессивного национализма, источником которого был "германский гений".
Ко времени появления проекта у Короленко там уже стояли подписи многих представителей передовой русской интеллигенции: Льва Николаевича Толстого, профессора истории Владимира Ивановича Герье (1827-1919), профессора истории Павла Григорьевича Виноградова (1954-1925), профессора Клементия Аркадьевича Тимирязева (1843-1920), профессора-экономиста Ивана Ивановича Янжула (1846-1914), историка литературы Алексея Николаевича Веселовского (1838-1906), писателя Виктора Александровича Гольцева (1850-1906), византиниста Павла Владимировича Безобразова (1859-1918), профессора сравнительного языкознания Филиппа Федоровича Фортунатова (1848-1914) и его братьев – профессора истории Степана Федоровича Фортунатова (1850-1918), статистика, экономиста, профессора Алексея Федоровича Фортунатова (1856-1925), самого Владимира Сергеевича Соловьева, профессора, лингвиста и этнографа Всеволода Федоровича Миллера (1836-1913), профессора политической экономии Александра Ивановича Чупрова (1842-1908), будущего лидера кадетов, приват-доцента, историка Павла Николаевича Милюкова (1859-1943), педагога, историка, искусствоведа, заведующего историческим музеем Владимира Ильича Сизова (1840-1904), профессора юриста Юрия Степановича Гамбарова (1850-?), возможно, также и его брата, экономиста Петра Степановича Гамбарова (1846-?), общественного деятеля, публициста, политэконома и статистика, одного из создателей кадетской партии Митрофана Павловича Щепкина (1832-1908), историка судебной реформы Григория Аветовича Джаншиева (1851-1900), юриста и публициста Рудольфа Рудольфовича Минцлова (1845-1904), юриста и публициста Сергея Андреевича Муромцева (1850-1910), профессора физики Алексея Григорьевича Столетова (1839-1896), профессора, юриста-международника, графа Леонида Алексеевича Ка(о)маровского (1846-1912), профессора философии Николая Яковлевича Грота (1852-1899).
По словам Короленко, "Соловьев очень горячо, даже страстно относился к этому литературному предприятию, стараясь соединить под заявлением видные имена литературы и науки, независимо от некоторых различий во взглядах по другим вопросам. На его краткую формулу должны были прежде всего отозваться люди, для которых религиозная и национальная терпимость составляет органическую часть общего строя убеждений" 131. В петиции есть одно провидческое место – о безнравственности антисемитизма и по существу – и как явления, "крайне опасного для будущности России". Но правители великой страны были слепы и глухи…
Добавим, что Владимир Сергеевич прекрасно сознавал, что недостаточно сбора подписей для решения вопроса, более того, он также прекрасно понимал, что русская интеллигенция не всегда последовательна, а зачастую просто труслива.
Именно об этом он писал Гецу: «Вы видите, что мое перо всегда готово к защите бедствующего Израиля, но то, что Вы пишете о моих "друзьях", фантастично. Один из названных Вами, пожалуй, в устной беседе и заявит гуманные взгляды, но, наверно, ни одного слова в пользу евреев не напишет и не напечатает, а другой (не хочу говорить, кто именно) почти серьезно доказывал, что всех евреев нужно подвергнуть известной операции, которая раз навсегда отнимет у них способность к размножению! Вот Вам и коллективное заявление в пользу евреев»132. Да, своих героев в романе "Перевал" писатель Боборыкин не выдумывал. Но все равно Соловьев в том же письме проводил мысль, что несмотря ни на что нужно решительно выступать против антисемитизма, ибо в конце концов эти протесты будут противовесом юдофобским "неиствовствам". Кстати, именно это письмо к Гецу содержит конспект статьи "Грехи России"; грехами России Соловьев считал три: еврейский вопрос, обрусение Польши и отсутствие религиозной свободы. Письмо к Гецу было вызвано тем, что статью Соловьева о еврейском вопросе "Московские Ведомости" отвергли, редакция этой газеты после смерти Каткова, по словам Соловьева, будет подражать покойному только "в дурном" и газета примкнет к юдофобам. Прогноз философа подтвердился: газета Грингмута и Тихомирова заняла достойное место в антиеврейской свистопляске. Здесь уместно напомнить о том, что Владимир Сергеевич ценил еврейскую журналистику. В одном из писем тому же Гецу он писал: "…я в последнее время имел случай убедиться, что в действующей русской интеллигенции самый честный элемент есть все-таки еврейский"133. Заметим, что М.Н. Каткова Соловьев не любил за имперские взгляды; зато с удовольствием цитировал Михаила Никифоровича по еврейскому вопросу.
Например, по вопросу благосостояния крестьян в черте оседлости, которое было неизмеримо выше, чем в "коренных" губерниях, где еврея-шинкаря днем с огнем не сыскать.
Вообще В. Соловьев неоднократно пытался перевести еврейский вопрос из области теоретической в область практическую, не останавливаясь при этом перед обращениями к сильным мира сего. Иногда он прибегал к удивительным аргументам, правда, вполне вписывающимся в его психологический образ. Так, в разговоре с С.Ю.
Витте он апеллировал к следующему: "…беды и несчастья различных государств находятся в некоторой зависимости от той степени озлобленности и несправедливости, которые эти государства проявляют к еврейству: преследование нации, на коей лежит перст Божий, не может не вызвать высшего возмездия".
Конечно, Витте разделял взгляды Соловьева на еврейский вопрос, но не в его силах было преодолеть сопротивление реакционеров134.
Весьма объективно к проблеме "Владимир Соловьев и еврейство" отнесся такой тонкий знаток человеческой натуры, как Яков Львович Тейтель (1850-1939).
Действительный статский советник, юрист, на закате жизни он создал воспоминания, где нашлось место и Вл. Соловьеву. Для Тейтеля он не юдофил, в юдофилии еврейский народ не нуждается, он требует беспристрастности. Главными чертами характера Владимира Сергеевича были обаяние и доброта: «В самый разгар циркуляров о "кухаркиных детях", в темное время процветания человеконенавистничества и ярого преследования евреев, является B.C. Соловьев.
Познакомился я с ним в Москве… Какое удовольствие и нравственное удовлетворение я получил от этого знакомства! Сама наружность B.C. была обаятельна. Чистая душа отражалась в его больших, детских и в то же время задумчивых глазах. B.C. считали "юдофилом". Он таковым не был (курсив мой. – С.
Д.). Мы, евреи, не желаем иметь юдофилов, мы только желаем, чтобы в нас видели людей со всеми достоинствами и недостатками, присущими каждому народу. Если B.C. был юдофилом, то разве потому, что признавал за еврейским народом известные исторические заслуги, что относился с глубоким уважением к духу еврейской религии, этой "праматери" христианства. B.C. в своей частной и общественной жизни был до такой степени чист, что самые ярые юдофобы не смели на него клеветать и именовать его "еврейским наймитом"… B.C. много со мной беседовал по еврейскому вопросу, по поводу преследования еврейских детей, стремившихся к знанию, удивлялся слепоте руководителей высшей политики. Как известно, B.C. на смертном одре молился Богу об облегчении участи евреев.