Всё оказалось правдой. Это было чудовищно, неправдоподобно, не могло быть правдой, и всё-таки это было правдой, раз об этом писали в газете. Милка притихла и съежилась, будто невесомый лист бумаги, усеянный черными строчками, придавил её, как многопудовая глыба.

– Теперь я понимаю, почему он так переживает, – сказала Милка. – Он последнее время прямо какой-то не такой...

– Кто? – спросил Мишка.

– Витя.

– Ха! Тут запереживаешь.

Милка тоже начала ужасно переживать. Она понимала, что если Витя об этом молчит, значит, должна молчать и она. Она молчала, но ластилась к брату и всячески показывала, как она его любит и готова сделать всё, что он захочет, Виктор не обращал на неё внимания, а если и замечал, то прогонял или говорил что-нибудь такое обидное, что в другое время она бы ни за что ему не простила, но теперь прощала всё. Вот и сейчас он её обругал и обидел, а она же хотела объяснить маме, какой Горбачев плохой и как он обидел Витю.

Мать внимательно посмотрела на Милку, насупленного Виктора и спросила:

– Из-за чего же вы поссорились?

– Он против меня выступал, будто я не передовик.

– Но ведь это неправда!

– Конечно, неправда.

– Так ты бы ему объяснил, вы же друзья.

– Никакой он мне не друг! Ему и без меня объяснят, дадут по первое число...

Он не ожидал, что «число» окажется таким... Тревога появилась, когда в цех пришел Гаевский и начал расспрашивать. Уж кому-кому, а Гаевскому Виктор не собирался играть на руку... Нет, он ничего такого за Горбачевым не знает. Ничего такого за ним нет и не было. Дружил с ним, с одной девушкой – она уезжает в институт, – ещё с одним инженером из БРИЗа Калмыковым...

Выступление Гаевского в кабинете начальника цеха привело Виктора в смятение. Что он только говорит?! Это же всё чепуха, выдумки!.. Нужно встать и сказать, что это всё вранье, нечего человеку пришивать всякие дела. Он свой парень, и все это знают! Вот только ему свинью подложил...

Виктор не встал и ничего не сказал. У него горели уши, он не мог посмотреть Алексею в глаза, ерзал на стуле и молчал. В конце концов, ничего страшного. Пусть знает! А то много воображать стал... Проберут как полагается, и всё. Что ему могут сделать? А он в другой раз не будет...

Когда появился приказ об увольнении Горбачева, Виктор заметался. Это уже черт знает что! Что он такого сделал? Ну – написал, ну – говорил... Так за это увольнять? Это всё гад Гаевский подстроил, напришивал всякой ерунды и отомстил... Конечно, он мстил за «Футурум» тоже... Смятение Виктора достигло предела. Ведь «Футурум»-то придумал он сам! А когда началась история с запиской и он боялся, Лешка молчал, как могила, никого не выдал... Ну хорошо, всё это чепуха, но они-то не знают, они думают, что там и в самом деле что-то такое... Если бы тогда Виктор встал и сказал, всё бы стало ясно. А он промолчал. Лешка не предал, а он его предал. Выходит, он самый настоящий подлец?!

Виктор побежал к Иванычеву. Тот выслушал его с каменным лицом, доводы Виктора не произвели на него никакого впечатления.

– Детали меня не интересуют. Важно существо вопроса. Дискредитировал? Дискредитировал. Опорочивал? Опорочивал. Значит, таким элементам на заводе не место.

– Так это же из-за меня! Я не хочу, чтобы его увольняли, он ничего такого не сделал, чтобы увольнять!

– А по нашему мнению, сделал. И получил по заслугам. Понятно?

– Да на черта мне рекорды и всякие «молнии», если из-за них человека увольняют?!

– Ты что, – рассердился Иванычев, – думаешь, рекорд – твое личное дело? Ты сам по себе – нуль без палочки. Понятно? Общественность тебе создает условия, поддерживает, а ты рыпаешься?.. В общем, с этим вопросом кончено, иди работай!

Витковский попросту не стал Виктора слушать. Работа валилась из рук. Ему казалось, что на него посматривают косо.

Все знали, что он и Алексей – друзья, все знали, что Алексея уволили из-за него, и все знали, что он палец о палец не ударил, чтобы помочь другу...

В общежитии Алексей не ночевал, к Калмыкову не приходил. Где он мог быть, куда уйти?! Дома Виктор не находил себя места. Дал подзатыльник ни в чем не повинной Милке, нагрубил матери. Теперь он презирал и ненавидел не Алексея, а себя. Только бы его найти! Поживет пока у них, а там Виктор добьется, он до самого Шершнева дойдет, а докажет...

Он вернулся домой поздно ночью, придавленный усталостью и презрением к себе. Алексея он не нашел.

В понедельник Виктор остановил станок за десять минут до конца смены, убрал всё, умылся, повесил свой табель, как только Голомозый открыл доску, и побежал в заводоуправление.

– Куда? – привскочила со стула седая секретарша, когда Виктор ухватился за ручку двери директорского кабинета.

– Мне к директору.

– Нельзя. Сегодня неприемный день. Приходите в четверг.

– Мне срочно.

– Всем срочно, и все ждут.

– Да вы понимаете: человека уволили!

– Директор этим не занимается. Идите в завком, в отдел кадров.

– Мне нужно к нему... Он наш знакомый! – пустил Виктор в ход последний довод.

– Молодой человек, у него весь завод – знакомые. Я вам сказала – приходите в четверг.

Виктор рванул дверь и, несмотря на негодующий вопль секретарши, вошел в кабинет. Секретарша вбежала следом, схватила его за руку.

– Михаил Харитонович! Я ничего не могу сделать, прямо хулиган какой-то, – негодующе сказала она.

– Кто там? А, Гущин... Ничего, Серафима Павловна, пустите его.

Шершнев сидел в глубине большого кабинета за столом.

– Что скажешь?

Голос у Шершнева был глухой, сиплый.

– У нас уволили разметчика Горбачева. И неправильно, незаконно!

– Почему неправильно?

– Из-за меня уволили. Потому что он против меня выступал. Это всё Гаевский, из отдела кадров, и Иванычев наговорили.

– Что же они наговорили?

– А черт те что!

– Говори без чертей и по порядку.

– Ну, будто он сознательно подрывает, вообще против передовиков и связался с барыгами...

– Что такое барыги?

– Ну, спекулянты... А он вовсе не связан. Там спекулянта одного посадили, так его вызывали свидетелем, вот и всё. И он не против передовиков, а только против меня выступал.

– Что же ты его защищаешь?

– Так он же мой товарищ, самый лучший друг! Я его ещё с пацанов знаю. Он честный парень – ремесленник, детдомовец... А на него наговорили, напришивали чего хочешь, уволили и сразу – из общежития... А ему жить негде! Куда он денется? И вообще неправильно!..

– А почему он против тебя выступал?

– Ну... он считает, что неправильно про меня «молнию» выпустили и на Доску почета...

– Почему?

– Вроде я – не передовик, липовый передовик...

– А ты – настоящий?

– Я перевыполняю норму. Даю больше двухсот.

– Но ведь Горбачев это знал?

– Знал... Он говорит, я перевыполняю только потому, что мне легкие детали дают, тракторные запчасти, из этого... из спецзаказа...

– А до спецзаказа ты норму перевыполнял?

Виктор молчал.

Пламя от ушей, которые горели с самого начала, разливалось по лицу.

– Раньше ты сколько давал?

– Ну... сто два, сто три...

– Так. Выходит, Горбачев прав, ты и в самом деле передовик только потому, что тебе дали на обработку легкие детали и на них неправильная норма?

Виктор молчал.

– Что ж, его так сразу и уволили?

– Нет... Вызвали на треугольник. Вот там Иванычев, Гаевский и стали на него наговаривать.

– А ты?

– Я думал, он осознает...

– Что осознает? Что ты – настоящий передовик? Или что, когда выдвигают липовых передовиков, надо молчать?.. Так говоришь, вы – товарищи? – Шершнев помолчал и со вздохом сказал: – Говнюк, брат, ты, а не товарищ!

Виктор обиженно вскинулся и тут же снова опустил голову.

– Товарищ о тебе сказал правду, а ты обиделся? На него начали клеветать, приписывать ему всякие дела, а ты молчал? Ты же знал, что все это неправда? Знал. И молчал. Своя рубашка ближе к телу, своя шкура дороже? Какой же ты после этого товарищ?