Начал выгребать снег с дорожки в сторону водокачки, чтобы выключить мои добрые софиты.

Ее полушубок, унты, рукавицы, шапка высохли после той снежной погони. Я помог ей одеться и вывел на прогулку. Наверное, так выводят гулять нашалившую маленькую девочку, не доверяя, боясь, как бы еще что-нибудь не выкинула без надзора.

Лес вокруг поляны безмятежен и светел, будто не он чуть не утопил меня, ее в снегопаде, не заморозил, не затерял навсегда в безысходности последних двух человеков, еще надеющихся на что-то.

Наивная простодушная белизна. Мертвой прежней хватки совсем не бывало, Чуть виноватыми выглядят кедры на самой опушке. Наши привычные кедры. Им совестно за тех других затаенно дремучих, дальних...

Я вижу в ее глазах виноватую нежность, и ни о чем не вспоминаю. Сон так сон. Бывает и пострашней...

Мы гуляем по торным дорожкам. Она со мной, рядом. Разве не это главное, самое важное?

В полушубке, в унтах моя виноватая хороша, как современная сельская модница. Теперь уже видно: все обошлось. Ни простуды, ничего. Завтра позову на лыжах в прямую по всей поляне, расчертить ослепительную белизну из конца в конец...

Она смяла в руках, слепила снежок, бросила в меня, шутя, улыбаясь мне. Я неловко повернулся, и комок снега залепил, мне губы. Она изменилась в лице, подошла близко, стала вытирать, отогревать губами, причитая нежные негасимые слова.

– Да что это со мной... что это я... неловкая, неумная... Прости меня, беду свою... я больше не стану... единственный мой...

Угадывал, что будет нелегким свидание с отражением всего, что стало далеким, покинутым, прежним. Но такого смятенья предвидеть не мог.

Просиял волнующим светом экран, давно желанным и так упрямо отодвигаемым светом... И я соединен с ним. Волненье соединяет нас. Волненье и свет, магический свет к настоящему, прошлому, будущему...

Если бы не это слово: прошлому...

Один мой замечательный друг, помню я, пришел ко мне потрясенный, говорил:

– Я только что пожал руку старому человеку, необыкновенному человеку. Подумай, он пожимал руку женщине, которую любил Пушкин! Всего лишь двое между Пушкиным и мной. Вот эта моя рука сегодня прикоснулась к Пушкину.

– Так дай мне скорее пожать ее, – ляпнул я, не видя как само негасимое Прошлое мелькнуло над головой моего замечательного друга, погасло, чтобы не являться тому, кто не достоин ее виденья.

Если бы не это слово: прошлое...

То, чего больше нет...

– Ты чего поскучнел? Где кино? Я пришла.

– Будет, – обещал я.

– Тогда не грусти.

– Я не грущу, я злюсь... Увидел западные города на этом экранчике, вспомнил школьного приятеля. Он туда подался... Хотел рай отыскать, где все на блюдечке подают.

– Ну такой рай, кажется, только здесь, у нас. И то непонятный, – улыбнулась она. – Больше нигде. А я так хочу из него. Туда, к нам не в рай...

– Ты хочешь... Он бежал.

– Обидели?

– Удрал за изобилием.

– За чем?

– Он из тех, кто не стерпит ни малейший перерывчик в изобилии. Все равно, в каком. В питании, в уюте, в уходе, в успехе, в поклонении. Чтобы текло к нему без промедленья, а иначе – караул... Все виноваты. Раздражает всё. Даже то, что всем, так ему казалось, до него было дело... Педсовету, профсоюзу, медикам, товарищам по работе... В индивидуальности своей побыть не мог...

– Ты шутишь? – отозвалась она грустно. – Что же творится? Как нам угодить? Мне, вот, не хватает... Паники сверху донизу, хлопот, суеты, охов, и ахов о моей персоне. Лишь бы не пустота, не равнодушие, не безучастие... Кто-то спешил бы кому-то звонить, доставать путевку для меня в санаторий... Никто не бежит, не звонит, не ахает, не тормошит... Все далеко...

Ни слова не говоря, поднялся, подошел и включил экран.

Включил...

Она с ногами забралась в мягкое кресло. На лице чуть ли не то же самое, что на экране: смена радости, печали, тревоги, узнавания.

Будто не было многолетней привычки-равнодушия к этому чуду. Словно, как и много лет назад, впервые открыл штору в неведомый, огромный, увлекательный, разный, волнующий мир... Ушел в океан людей, городов, машин, разговоров, столкновений, радости, горя, изумления, надежд, утрат, солнечных полей, хмурых лесов, ураганов, дождей проливных...

Смотрю на чудо, на воскресение мира, воскресение памяти.

Если бы рядом не шелестел видеофон. Если бы сквозняк мирозданья вливался к нам извне, через антенну, с неба над лесом...

О чем она думает, бедная моя?

До сих пор не знает, что птицы летели с юга на север. Птицы летели с юга на север... До сих пор не знает...

Мы смотрели документальные фильмы.

Как нарочно для нас двоих прислали сюда магическую, запись «планета людей...». Оставили нам, показать и напомнить весь, неделимый от края до края белый свет.

Мелькающие виденья сливались в ритме одной могучей мелодии, звали, притягивали к себе...

Люди пашут и сеют почти наяву. Летят и едут, лечат и строят, гуляют и состязаются, мечтают и вспоминают, и ничего не могут забыть.

Послушай, о чем говорит невидимый диктор на улицах большого столичного города, сменяя сверхъестественной властью нарядные улицы на битый камень и разрушенные дома, светлое небо на черный дым, ясный покой на лицах на смертный ужас. Новый город на прежний...

Чтобы им овладеть, вокруг него через каждые два метра стояли убойные пушки. Поля и дороги вокруг были накрыты железной броней танков. Чтобы к нему дойти, чтобы сокрушить или отстоять безмерное зло, рожденное в этом городе, каждую минуту погибали восемнадцать человек. Два миллиона сто пятьдесят семь тысяч минут земной человеческой жизни ушли на то, чтобы каждое мгновенье гибли восемнадцать человек...

От боли земля повернулась в другую сторону, подняла к небу каменные руки памятников, чтобы никогда это не повторилось. Матери ходят поклониться могилам, плачут всю жизнь, лишь бы это не повторилось... Невыносимое напряжение убитых и неубитых, нечеловеческий героизм – только бы э т о не повторилось...

Неужели все перечеркнуто, и сам Героизм никому не нужен теперь? Ни прошлый, ни будущий. Ни муки, ни подвиги, ни слезы? Потому что их, как насекомых дустом, легко смести одним ударом, обыкновенно, буднично... Со всем прошлым и будущим... обыкновенно...

Может быть, поэтому кричат с экрана, кричат и падают солдаты, которых больше нет?...

Куда же мы катимся? Вуда мы катились? Или уже докатились?...

Наш мир, весь мир в кассетах, в роликах, в дисках, пленках... Все живое в одних копиях. В одних отзвуках и воспоминаниях... Ито, если будет хоть кому вспоминать...

А на экране уже другие, новые дни, другие земли. Уютные города, колокольни, дома, виноградники, ухоженные дороги, мосты, автомобили, озабоченные, занятые люди.

– Неужели... – очнулся я от этого «неужели», она сказала, не отрываясь от экрана, – мы туда не попадем?

– Обязательно попадем, – поспешил успокоить я.

– Смешной... Разве так было? Хочу и готово, заказывай билет... Все это страшно далеко.

– Ты пройдешь по тем улицам, я добьюсь. По тем дорогам, – решительно заявил я, точно мне оставалось только поднести к уху телефонную трубку и сказать влиятельному знакомцу: «Слушай, обеспечь этой женщине визу на понедельник... Она такого хлебнула... При том она моя... да, да... жена...».

– Тебе часто приходилось бывать? – взглянула на меня благодарными глазами жена.

– Приходилось...

– Видишь, могли ходить, смотреть... А что я видела, что помню? Одни магазины... Выставки, галереи – все мелькнуло, не осталось...

– Иногда бывает не очень радостно видеть, – как можно будничней сказал я, на миг уловив затаенную грусть в этих ее словах. – Когда поехал первый раз, пошел в самую знаменитую галерею... Художники старинные, полотна великие... Ушел как избитый...