Сенаторы! Новый порядок вещей делает вас судьями и вершителями моей судьбы; с этого момента я спокоен, так как эта судьба, столь несчастная, находится теперь в надежных руках людей таланта, мудрости, справедливости и ума».

Руки людей «таланта, мудрости, справедливости и ума» (это было слишком много для сенаторов 1804 года) не оказались такими услужливыми, как рассчитывал маркиз де Сад. Без сомнения, многие из этих просвещенных стариков, которых он считал распорядителями своей судьбы, читали его «Жюстину».

Четыре года спустя в прошении, помеченном 17 июня 1808 года, маркиз де Сад уже обращается прямо к Его Величеству императору и королю, протектору Рейнской конфедерации:

«Государь!

Господин де Сад, отец семейства, среди которого он, к своему утешению, видит сына, отличавшегося в армии, влачит почти двадцать лет последовательно в различных тюрьмах самую несчастную жизнь. Ему семьдесят лет, он почти слеп, страдает подагрой и ревматизмом в груди и желудке, который причиняет ему ужасные боли; удостоверения врачей Шарантона, где он в настоящее время находится, доказывают справедливость всего изложенного и дают право просить освобождения».

Этот неисправимый проситель нашел, как оказывается, наилучшее средство вынудить освободить его из Шарантона.

Он сделался там невыносимым.

Больница то и дело оглашалась его бешеными криками. Он беспрестанно злоупотреблял снисходительностью и терпением г. де Кульмье, который не решался ему дать надлежащий отпор.

Циник и пьяница под старость, теоретик порока, так как быть практиком он уже был не в состоянии — маркиз стал предметом всеобщего презрения.

Г. де Кульмье мирился с этим, но главный доктор Руайе-Колар взглянул на это дело серьезнее.

Он счел своим долгом уведомить министра полиции Фуше и написал ему письмо от 2 августа 1808 года, которое является одним из самых подробных документов о пребывании маркиза в Шарантоне.

«Имею честь обратиться к власти Вашего превосходительства по делу, которое крайне интересует меня по должности и от разрешения которого зависит порядок дома, в котором вверены мне обязанности врача.

В Шарантоне находится человек, прославившийся, к несчастью, своей дерзкой безнравственностью, и его присутствие в больнице совершенно неуместно: я говорю об авторе гнусного романа „Жюстина“.

Он не сумасшедший. Его единственная болезнь — порок, но от этой болезни его невозможно вылечить в учреждении, предназначенном для врачевания душевнобольных. Необходимо, чтобы этот субъект был заключен в более строгой обстановке, с целью, с одной стороны, оградить других от его безобразия, а с другой — удалить от него самого все, что может возбуждать и поддерживать его гнусные страсти.

Больница Шарантон не может выполнить ни того, ни другого условия. Г. де Сад пользуется здесь слишком большой свободой. Он имеет возможность общаться со множеством лиц обоего пола — больных и выздоравливающих, принимать их у себя и, в свою очередь, посещать их комнаты. Он имеет право гулять в парке, где часто встречается с больными, которым тоже предоставлено это право. Он проповедует свои ужасные мысли…

Наконец, в доме упорно держится слух, что он живет с женщиной, которую считают его дочерью.

Это еще не все. В Шарантоне имели неосторожность учредить театр для разыгрываний пьес душевнобольными, не рассчитав прискорбных последствий, которые могут произойти от возбуждения таким образом их воображения. Г. де Сад состоит директором этого театра. Он выбирает пьесы, распределяет роли и руководит репетициями, учит декламации актеров и актрис и посвящает их в тайны драматического искусства. В дни публичных представлений он всегда имеет в своем распоряжении известное количество входных билетов и, подбирая публику, служит предметом ее оваций. В торжественных случаях, так, например, в дни именин директора, он сочиняет в его честь аллегорические пьесы или, по крайней мере, несколько хвалебных куплетов.

Я полагаю, что нет надобности доказывать Вашему превосходительству на неприличие существующего и рисовать опасности, которые могут от этого произойти. Если бы эти подробности стали известны публике, какое мнение сложилось бы у нее об учреждении, которое допускает такие злоупотребления? Может ли с ними мириться нравственная сторона лечения душевнобольных?

Больные в ежедневном общении с отвратительным человеком находятся постоянно под влиянием его глубокой испорченности, и одна мысль о его присутствии в доме способна, я полагаю, разжигать воображение даже тех, кто его не видит.

Я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы найдете приведенные мною мотивы более чем достаточными, чтобы приказать отвести для г. де Сада другое место заключения, вне Шарантона. Тщетно было бы возобновлять относительно его запрещение общаться с другими живущими в доме; это запрещение было бы не лучше исполнено, чем и в прошлый раз, и продолжались бы те же злоупотребления. Я совсем не требую, чтобы его вернули в Бисетр, где он был ранее, считая своим долгом представить Вашему превосходительству мое соображение о том, что арестный дом или тюрьма были бы для него более подходящими, нежели учреждение, посвященное лечению больных, которое требует неослабного наблюдения и самой заботливой предусмотрительности».

Это письмо, переданное префекту полиции, побудило его 11 ноября 1808 года распорядиться о переводе маркиза в Гамскую тюрьму, но его семейство, извещенное об этом, успело приостановить исполнение приказа.

Вследствие ходатайств — дружеских и служебных писем — приказ о переводе был забыт, и о нем перестали говорить.

На предыдущих страницах мы собрали в хронологическом порядке документы, относящиеся к бесплодным усилиям маркиза де Сада выйти из Шарантона.

Остается рассмотреть более подробно, как его там содержали и как он там жил.

Особая снисходительность г. де Кульмье к маркизу де Саду происходила от согласия их мнений на способ лечения душевнобольных.

Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он старался применить к больным.

В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с рампой, партером, кулисами и проч. Напротив сцены над партером была устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны пятнадцать или двадцать душевнобольных — женщины справа, а мужчины слева — занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического искусства.

Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле.

У г. де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивался вникать в подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был маркиз де Сад.

Он выбирал пьесы — некоторые были его же сочинения, — набирал актеров и руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не останавливало и не казалось ему недостойным его таланта.

В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в душе успехи прошлого.

Однако это не был особенно удобный директор. Нижеследующее письмо, адресованное г. де Кульмье неким Тьери, служащим или пансионером Шарантона, доказывает нам это:

«Позвольте мне, согласно данному вам обещанию, оправдаться по поводу столкновения, которое я имел с г. де Садом.

Он приказал мне достать нужную декорацию и, когда я повернулся, чтобы исполнить его поручение, он грубо схватил меня за плечи и сказал мне: „Негодяй, надо слушать, что говорят!“ Я ему спокойно ответил, что ему нечего ругаться, так как я хотел исполнить его приказание; он мне возразил, что это не правда, что я обернулся к нему спиной умышленно и что я плут, которому он велит дать сто палок. Тогда, милостивый государь, терпение мое лопнуло, и я не мог удержаться, чтобы не ответить ему в том же тоне…