Никто не бежал сломя голову вниз по трапу на главную палубу; никто не крался к капитанскому мостику; никто не пробирался вдоль металлических перил фальшборта к заграждениям вокруг контейнеров, установленным на грузовой площадке; никого не было на узких мостиках, проложенных между рядами контейнеров. Никакого движения вообще – ни шагов, ни шороха, ни звука, который мог бы издать человек. Слышались лишь приглушенное бормотание судовых двигателей да шепот ветра, извечно толкующего с морем.
Может, мелкий воришка польстился на мои жалкие пожитки? Кто-то из матросов? А может, тот пуэрториканец?
Я вернулся в каюту. Не похоже, чтобы в ней рылись, все, вроде, на месте. Если в ней побывал не вор, то кто же тогда? Наемный убийца? Головорез Рабиноу продолжает следить за мной? Капитан или кто-то из команды, не успевший досказать анекдот за ужином, решил досказать его здесь? А может, это все игра моего больного воображения? Может, опять разыгралась мания преследования, рожденная слежками КГБ?
Я запер дверь, вскарабкался на койку и попытался уснуть, но не мог, лишь изредка дремал урывками. Тревога и возбуждение сделали свое дело.
Солнце еще не взошло, а я уже поднялся на палубу. Повернув лицо навстречу крепкому бризу, чтобы хоть немного освежить голову, я стоял не шевелясь. Вдалеке уже мерцали огоньки Гаваны, похожие на стайку светлячков, трепещущих над волнами.
Постояв так немного, я вернулся в каюту за фотоаппаратом, который мы со Скотто купили в Майами. По российским меркам, это было настоящее чудо техники: авто с автоматической зарядкой, переменным фокусным расстоянием, подачей кадра, фокусировкой, вспышкой и перемоткой пленки. Объектив выдвигался с помощью встроенного электромоторчика, видоискатель был автоматическим. При этом камера была столь компактна, что входила в карман рубашки. Стоила она дороговато – около двухсот долларов. Я зарядил ее цветной светочувствительной обратимой пленкой с 36 кадрами, затем закрыл заднюю крышку, включил на ней всякие сигнальные прибамбасы и установил рычаг в положение для ландшафтных туристских съемок.
Солнце уже висело высоко над горизонтом, когда «Галифакс» скользнул мимо осыпающихся стен старинной крепости, стоящей у входа в бухту Гаваны. В ее соленых водах стояла целая армада проржавевших грузовых пароходов и понурых, с облупившейся краской каботажных судов и паромов.
Вдоль длинной, на много миль, полуразрушенной стенки набережной валялись старые автомобильные покрышки. При более близком и пристальном рассмотрении не оставалось никакой идиллии, масштабы разрушений были не меньшие, если не большие, чем в Москве.
С теплохода меня направили к обшарпанному старому двухэтажному зданию, где таможенный чиновник взял у меня паспорт. По-испански я не говорил, он же не говорил ни по-русски, ни по-английски. Объясниться мы не смогли, и со словами «переводить, переводить» он повел меня на второй этаж. В комнате стояло несколько колченогих стульев, маленький столик, висел в рамке портрет Фиделя Кастро, окно выходило на пирс, и не было никакого «переводить». Таможенник принужденно улыбнулся, пригласил меня присесть и куда-то удалился. По-видимому, мне предстояло долгое и упорное ожидание. Я решил убить время, разглядывая контейнеры, которые как раз начали разгружать с судна и устанавливать на платформы восемнаддатиколесных трейлеров. Я старался не прозевать «свой» контейнер.
Время шло, я томился уже несколько часов, а о «переводить» не было ни слуху ни духу. И контейнера я не видел. Может, его вообще сгружать не будут и он поплывет дальше? Тогда куда же? Я ломал над этим голову, когда таможенник все-таки привел с собой переводчика – низенького, сухопарого парня с тоненькими усиками и злющими острыми глазками, вселившими в меня еще большую тревогу.
Таможенник извинился за задержку и объяснил: капитан «Галифакса» предупредил их по радио, что на борту у него русский пассажир, но русские туристы еще никогда не прибывали в Гавану на теплоходах прямиком из Майами. Сейчас же после немыслимой девальвации рубля вообще перестали приезжать откуда бы то ни было, и переводчика так скоро не сыщешь в такой ранний час. Я понял, что «ранний час» обозначает, что рабочий день у переводчика еще не начинался. Обменявшись с таможенником быстрыми испанскими фразами, он повернулся ко мне.
– Он хочет знать, что вы делали в Майами, товарищ Катков.
– Отдыхал, осматривал достопримечательности, покупал кое-что, – ответил я и показал свою тенниску с диснеевскими эмблемами. – Я же простой турист.
Таможенный чиновник разразился в ответ целой нотацией в обычной чиновничьей манере. Очевидно, выругался по-испански, потому что переводчик ухмыльнулся и объяснил:
– Он не знает, что делать, поскольку вы русский, союзник вроде. А все же тратили доллары в Соединенных Штатах на всякую ерунду, в то время как Куба в них нуждается. Почему вы покупали там вещи, чем они вам понравились?
– Скажите ему, что тут какая-то ошибка. Мне американские вещи совсем не понравились.
– Вам, стало быть, не понравился парк развлечений «Дисней уорлд»?
– Нет! – Я постарался придать своим словам как можно больше правдоподобности, на что был великий мастак. – Это фальшивая показуха жизни. Капиталистическая грязная пропаганда. Вот поэтому-то я и прибыл на Кубу.
Последовал еще один быстрый обмен фразами по-испански. Таможенник оглядел меня внимательным взглядом. Потом они вышли из комнаты решать мою судьбу. Я кинулся к окну. Пока мы беседовали, разгрузили еще несколько контейнеров. Я уж хотел было вернуться и присесть, как вдруг с грузовой площадки судна подняли его, контейнер № 95824, и поставили на раму восемнадцатиколесного контейнеровоза.
Вот сволочи! Его оставляют здесь, на Кубе? Или, может, перегрузят на другое судно? А может, на самолет? Мне непременно надо выбираться отсюда и не спускать глаз с контейнера. Я буквально изнывал от неизвестности, когда они вернулись. Таможенный чиновник протянул мне паспорт, а переводчик сказал:
– Вы свободны, товарищ Катков. Можете наслаждаться пребыванием на Кубе.
– Спасибо, – ответил я как можно спокойнее. – Есть тут поблизости место, где можно взять напрокат автомобиль?
– У следующего причала, – посоветовал мне переводчик, – где причаливают круизные теплоходы.
– Еще раз спасибо, – поблагодарил я, натянуто улыбнувшись, и пошел к выходу.
– Но туда разрешен проход только тем туристам и морякам, кто может расплачиваться за наем автомашины твердой валютой, – объяснил он, загораживая мне дорогу. – Горючего у нас в обрез, а цены бешеные. Дела идут так плохо, что мы выключаем электричество, чтобы экономить энергию. С пяти до восьми вечера ежедневно. – Он на минутку замолк и с возмущением потряс головой. – За что мы должны благодарить дуролома Горбачева. Это он завел Советский Союз в выгребную яму и нас заодно вместе с ним. Больше на Кубе нет советских войск, валюту на них Россия не тратит, помощи не оказывает, не торгует, ничего не делает.
– И в Москве положение не намного лучше, поверьте мне.
Пожав на прощание руку, я прошел мимо него и спустился по лестнице, чтобы прихватить свой багаж. В дверь внизу вошел и направился мне навстречу плотно сбитый человек, зажав в руке толстую пачку документов и служебных бумаг. Я так и прирос к месту, пораженный его агрессивной решимостью, размашистым хозяйским шагом, расплющенным, как у боксера, носом, модными противосолнечными очками, бритой головой, на которой уже пробивались короткие волосы – от этого слишком знакомого облика меня охватила жуткая оторопь. Я уже не говорю о джинсах, кожаном пиджаке и перчатках, которые он надел, несмотря на душную погоду. Бритоголовый громила был одним из молодчиков Аркадия Баркина. Я его узнал – это Рей-Бан!
Прятаться мне было негде, бежать некуда. Он шел смело, прямо посреди коридора. Я съежился и вжался в стенку, с ужасом думая о неминуемой встрече. Плечом он небрежно задел мое плечо и прошел мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания, не кинув даже мимолетного взгляда. Весь в делах, слишком занят, я для него даже не существую. Чему тут удивляться? Меньше всего ожидал он повстречать меня здесь, да еще в фирменной модной одежде, диснеевской тенниске, с майамским загаром и фотоаппаратом последней модели на шее. Таким он меня вовсе не помнил.