Шевченко отвернулся и прикурил сигарету.

Длинноволосый добавил еще десяток купюр.

Шевченко как-то безразлично втянул табачный дым и выдохнул. Торговец доложил еще пять сотен, тогда Шевченко несколько оживился, задумчиво кивнул и положил деньги в карман.

Самодовольно ухмыльнувшись, длинноволосый повернулся, собираясь уходить, но Шевченко уже подал знак милиционерам и скомандовал:

– Задержать его! И предъявить еще обвинение в попытке всучить взятку сотруднику милиции. Валюту приобщить в качестве вещественного доказательства.

– Ты, подонок! – вскричал торговец, вырываясь из рук милиционеров, когда они стали надевать на него наручники. – Ты, хренов подонок!

– Добавьте ему также обвинение в словесном оскорблении.

Подобострастно улыбнувшись, милиционеры как можно туже затянули наручники па запястьях длинноволосого и повели его к машине. Сержант подтолкнул меня к Шевченко и доложил:

– Вот этот тип заявляет, будто он с вами знаком, товарищ начальник.

– Раненько встали сегодня, товарищ следователь, – заерничал я.

Шевченко долго смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.

– Как его фамилия? – спросил он с кислой миной. У меня глаза на лоб полезли.

– Да хватит тебе, Шевченко.

– Катков его фамилия. Николай Катков, – проворчал сержант.

Шевченко сердито нахмурил брови.

– Не знаю такого, – отрубил он и, шепнув что-то сержанту, чуть-чуть улыбнулся и зашагал прочь.

Сержант потащил меня к воронку с арестованными, затолкал внутрь и захлопнул дверь. Обозленные торгаши сидели в ряд на двух деревянных скамьях напротив друг друга. Их набралось, должно быть, не меньше дюжины. Глаза всех полыхали ненавистью, когда они прикидывали, кто же их подставил. К счастью, руки у всех были скованы за спиной наручниками, как, впрочем, и у меня.

Воронок задрожал, зафыркал и стронулся с места. Не успел он отъехать, как один из дельцов, изловчившись, плюнул на меня. За ним другой, потом еще один. Сзади поднялся длинноволосый и ногой брыкнул меня по ребрам. Его примеру последовали другие, повскакав со скамеек и намереваясь избить меня ногами. Я забился в угол и отчаянно отбивался от наседавших парней. Одному угодил каблуком в грудь, он завалился на других, но все равно силы были явно неравны. Один исхитрился попасть мне прямо в пах, другой угодил коленом в лоб. От нестерпимой боли я дико завыл и рухнул на пол. Торгаши тогда совсем обезумели: они орали как бешеные, прыгали на мне, харкали и обзывали последними словами.

Я думал, что совсем отдаю концы, как вдруг машина резко затормозила, парни, не удержавшись, кучей повалились вперед, прямо на меня. Дверь открылась, в нее просунулись два дула помповых ружей.

– Ну ладно! Хватит! Все по местам! – раздался резкий окрик сержанта. Он внимательно оглядел всех и скомандовал, указав на меня ружьем: – Ты!

– Что я? – едва подал я голос, вытирая кровь, сочившуюся из разбитого рта.

– Выходи! Да пошевеливайся!

Я выбрался из груды тел и торопливо пополз к двери. Менты помогли мне выбраться и захлопнули дверь. Затем поволокли меня к кабине, усадили между собой, и воронок покатил дальше.

– Ну как чувствуешь себя? – хрипло спросил сержант.

– Великолепно. Эти сволочи едва меня не убили.

– Ну, до этого никак не дошло бы.

– А я уж начал было сомневаться, когда чуть концы не отдал. В любом случае, спасибо вам.

– А нам-то за что? Это следователь Шевченко нас надоумил. Он знал, что они постараются на тебе отыграться, и сказал: пусть поддадут ему как следует, это станет ему хорошим уроком на будущее.

– Вот спасибо. Уроки я усваиваю быстро.

– Ну и ладушки, – злорадно ухмыльнулся сержант. – Считай, что уроки только начались.

10

Я делаю эти заметки не у себя дома, а в тюремной камере в подвалах Петровки, 38. Черный рынок орденов и медалей дал мне достаточно материала для очерка и позволил набраться разных впечатлений. Сцены облавы, арест оживят очерк, сделают его более интересным – разумеется, если меня выпустят отсюда и я смогу его написать. Шевченко решил не сажать меня вместе с торгашами, у меня персональная камера. Битых четыре часа просидел я в этой сырой и вонючей камере, похожей, скорее, на хлев для свиней, промерз до костей, когда охранник впихнул еще одного арестованного. Лысый, толстый, с густой бородой, он сильно смахивал на беглого монаха. Смахнув пыль со скамьи полой пальто и оглядевшись, он сердито глянул на меня и спросил:

– Ну а тебя-то за что загребли?

– Да попал в облаву вместе с торговцами орденами.

– А-а, так ты, стало быть, с черного рынка.

– Нет, вообще-то, я свободный журналист, но случайно в неудачное время оказался не в том месте. А тебя за что?

– За мясо.

– Спекулировал, что ли?

– Ага, спекулировал. Купил в Смоленске по дешевке, а в Москве продавал с приличным наваром.

– И тебя за это арестовали? По-моему, ты обыкновенный предприимчивый торговец.

– А это ты им расскажи.

– И расскажу.

– Вообще-то, я инженер.

– Инженер? Вот как? Да вы совсем не похожи на инженера, – сказал я по-английски, прибегнув к старой привычке, приобретенной за годы заключения.

Там мы всегда проверяли так новых сокамерников, выявляя «подсадных уток»; большинство политических заключенных говорили немного по-английски, а информаторы КГБ были, как правило, темными тупицами. Какие там иностранные языки! Такой нехитрой уловкой удалось выявить нескольких стукачей, пока нас не засек один из тюремщиков и не стал подсаживать своих людей, знающих английский, чтобы следить за нами. Мы говорили по-английски, когда хотели, чтобы охранники не поняли нас. А иногда просто болтали, скажем, о погоде, чтобы подразнить охрану.

– И что вы кончали? Где защищали диплом? – спросил я далее.

– Не один, а целых два, – тоже по-английски ответил незадачливый спекулянт мяса с какой-то гордостью и даже вызовом. – И оба в Бауманском…

– Серьезное заведение.

– Не то слово. Самое серьезное, – продолжал он по-английски. – А потом все полетело к чертовой матери. Мне светила карьера в оборонке, но в одночасье я стал никем.

– Урезали военные заказы?

– Еще как! Вот они, издержки демократии. Ломать только горазды.

– Но кто как на это смотрит.

– А вы за демократию?

– Всю жизнь за нее боролся.

– Ну и я тоже. Да и вся моя семья. Пока не прочувствовали на своей шкуре ее цену. Пока у жены не стало в чем выйти, а сын не мог купить себе даже простенький кассетный плейер. – Он замолк на минутку и улыбнулся, собираясь привести самый убедительный довод. – Потом они увидели, как Виктор торгует на улице мясом, чтобы свести концы с концами. – Он улыбнулся еще шире. – Тут уж нашему терпению тоже пришел конец, простите за каламбур.

– Хорошо сказано, Виктор.

– А теперь они ждут не дождутся возвращения коммунизма.

По-английски он говорил не так свободно, как я, но все же довольно сносно. Я опять принялся делать заметки в записной книжке, но услышал знакомый голос:

– Катков?

Так и есть – Шевченко. Он стоял в коридоре и самодовольно ухмылялся, видя меня в камере, за решеткой.

– Вы явились позлорадствовать пли для какой-то другой цели? – не выдержал я.

– Вот и не угадали. Кое-кто просит за тебя. Не могу представить только зачем.

Он кивнул охраннику, тот отомкнул замок и выпустил меня.

– А как насчет него? – показал я на Виктора.

– Его не могу, – отрубил Шевченко, когда за моей спиной лязгнула закрывшаяся дверь и мы пошли по коридору. – Он не сумел, не в пример вам, заиметь высокого покровителя. Он просто мошенник, которого нужно проучить.

– В последние дни вы стали очень важной шишкой по части обучения других, не правда ли, товарищ следователь?

Мы остановились перед главной дверью, ведущей из следственного изолятора. Окинув взглядом мое избитое лицо и помятую одежду, иронически ухмыльнувшись, он произнес с подковыркой: