Можно сказать, по инерции, на малом газку я покатил "спарку" в сторону взлётной полосы – так тихо и торжественно, как разве что в старину на катафалках покойников возили. Катил, поди, минуту да грустил. На полосе развернул самолёт по её осевой линии, запросил на СКП разрешение взлетать, вывел турбину на максимальные обороты, а когда двигатель взревел, я снова, как в тот день, когда с огромной скоростью пронёсся мимо двух полков "летающих крепостей", забыл обо всём на свете – и разгневанного инспектора, и предстоящий разбор полётов с поркой по полной программе. Двигатель "спарки" ревел и нёс меня на высоту во власть неизъяснимых наслаждений полюбившейся стихии.

     В зоне, разве только для приличия и из-за уважения к званию полковника Фатина, я доложил ему о готовности выполнять задание, а получив на то разрешение, попёр машину на глубокие виражи с таким остервенением, что сразу же почувствовал тревогу сидящего за моей спиной дядьки. Сначала он постукивал по ручке управления самолётом, потом по телефону я услышал сдавленный от перегрузки голос инспектора: "Не тяни, не тяни так сильно!" Он, понятно, тревожился, как бы не сорваться в штопор. Но когда чувствуешь машину каждой клеточкой своего существа – это не страшно. На подсказки и команды инспектора я вежливо только отвечал: "Понял" – и тут же бросал "спарку" с переворота в глубокое пикирование, разгонял скорость и тянул на боевые развороты и "петлю" с ещё большим окаянством! А что уж было терять пролетариату – "кроме своих цепей"…

     Фатин взял управление самолётом – решил показать, как грамотно должны выполняться пилотажные фигуры. После каждой из них спрашивал: "Понятно, как надо?" Я, как прилежный ученик, слушал инспектора, но тот ученический пилотаж, на который он настраивал, откровенно говоря, давно прошёл, и я всё делал по-своему.

     Что подвигло тогда давно не щенячьего возраста пилота на явное отклонение от расписанного, как по нотам, задания, не знаю, но в какой-то момент, похоже, смирившись с моей работой в зоне, он вдруг спокойно, как-то по-домашнему просто сказал: "Дай-ка ручку управления. Покажу тебе кое-что…" И это "кое-что" было уже из другой оперы – высшего пилотажа, который молодым лётчикам выполнять ещё не полагалось. А показал мне инспектор Фатин фигуру под названием "двойной боевой разворот".

     Всякие там "петли", "полупетли", "ранверсманы" хорошо выполнять под вальсы Иоганна Штрауса. А "боевой разворот" – это незаменимая фигура для воздушного боя. Вздыбил самолёт через левое плечо – и через несколько секунд ты уже на высоте, ушёл от атаки противника – сам готов дать ему под хвост! Ну, а "двойной боевой разворот" – маневр похитрей. Начинаешь его, как обычный. На 90 градусов в наборе-то высоты только развернул машину и тут же энергично, в сторону того разворота, – хрясь "полубочку"! – и крути аппарат, который тяжелее воздуха, так же с набором высоты, но уже в другую сторону.

     Фатин вторую часть маневра выполнил осторожно – с малым набором высоты. Двигатель-то на "спарке" не как на боевом самолёте – слабоват. Так что опять озабоченность – не свалиться бы в штопор. Словом, "двойной боевой" в исполнении инспектора особого впечатления на меня не произвёл и, едва он закончил его, я тут же не слишком застенчиво спросил: "Разрешите, повторю?.." Фатин, похоже, не ожидал такого поворота инспекторской проверки и сразу ничего не ответил. А мне ну просто не терпелось показать кое-какие элементы "истребительского пилотажа", отработанные в порядке самообразования, проще говоря, контрабандой.

     Тайную эту программу мы разработали в холостяцком общежитии с лейтенантом Фомиченко, руководствуясь при этом, на наш взгляд, здравой мыслью: если завтра придётся сойтись в бою с наглыми янки, они же не будут спрашивать, как у нас с планом подготовки молодых лётчиков. И тот "двойной боевой разворот" я уже проверял в воздушном бою, правда, пока учебном.

     Давно было замечено: люди равнодушные, бездарные или просто ленивые, чтобы держаться на плаву, а то и оказаться в передовиках, – как нынче трындят агитки "Я – лучший!" – забалтывают своё окружение. Скажем, известный Горбачёв, получив диплом юриста, и месяца не работал по специальности, которой государство обучало его несколько лет. Вычислял паренёк: на хрена портки протирать за 900 рэ в какой-то юридической консультации. И пошёл в райком комсомола – просто говорить. Нести любую чушь, но чтоб выглядело это убеждённо, с искренним таким, душевным порывом. "Слава КПСС!" – говорил Миша Горбачёв, глядя в толпу людей, уставших от работ в поле, шахте, в штормящих морских походах. Так и говорил – до сияющих для себя любимого кремлёвских высот. Иль вот газовщик Черномырдин. Та-акую государственную физиономию скорчит – куда там до неё Петру Столыпину! Прямо весь в думе и заботах о судьбе народов…

     Вот и у нас в полку: у кого не клеились дела в небе – пёрли в партийные активисты. Такой мужик и на собраниях не спит – имеет слово, и на митинге в поддержку цен на колбасу для населения выступит. Дело прошлое, поэтому назову фамилию одного такого активиста. Пашка Умрихин – секретарь нашей партийной организации. На эту должность выбирали, конечно, и ребят достойных. А Пашка был лётчик слабый, зато ретивый во всяких там партийных да общественных делах. Когда по плану нашей профессиональной подготовки я подошёл к воздушным боям, мне предстояло сойтись с партийным-то активистом в небе. Паша, как более старший по должности и по возрасту пилот, должен был лететь на боевом самолёте, а я на "спарочке" с командиром звена Саней Кокиным.

     Скажу прямо, ох и злой я был тогда на Пашку! На одном собрании с трибуны он катанул бочку в адрес молодых лётчиков, навёл критику и в мой адрес – кандидата в партию большевиков. Мне показалось, что секретарь отыгрался на молодых, а меня, вообще, зацепил несправедливо, но оправдываться я не стал. Просто переживал – в душе. Молодой был. Это потом пришло понимание – ложи хрен на любую критику – и вся демократия! Именно ельцинские демократы основным-то принципом демократического централизма и обучили: "Вы говорите, что хотите, а мы будем делать, что хотим". Как ведь просто, верно? Для видимости демократии тебе заведут хоть десяток партий, в программах которых, как тарелки в руках эквилибристов, замелькают красивые слова: патриот, справедливость, даже социализм. Всё для тебя, дорогой наш расеянин. Всё, кроме слова русский. Это слово вычеркнуто из наших паспортов, речей президентов, школьных учебников. Если ты произносишь его – это вызывает подозрение: не националист ли ты?.. А если националист, значит, антисемит. А уж если антисемит – труба дело. Ты – экстремист! Французы не любят немцев, англичане – французов. А попробуй-ка сказать, что не любишь евреев… То-то и оно…

     Займём лучше место в кабине истребителя, привяжемся ремнями к катапультируемому креслу, да пойдём на взлёт – посмотрим, каким получится воздушный бой с Пашкой Умрихиным…

     Забегая вперёд, скажу, командир звена Александр Иванович Кокин вскоре после хрущёвского реформирования армии и флота написал записку: "Прощай, авиация!" – и повесился. Царство ему небесное… А тогда, в зоне, отведённой для боя, Умрихин пристроился к нашей "спарке" в хвост, надо полагать, приготовился снять свою победную атаку на фотокиноплёнку, а Саня мне говорит: "Ну, давай, работай!"

     Мне того и надо было…

     Эх, друзья, как бы я хотел передать словами-то радость победы в том бою, упоение русскими национальными высотами. Не смогу. Легче выдержать восьмикратную перегрузку в полтонны весом на плечи да позвоночник. Одолел ведь я активиста Умрихина! Да. Он на боевом самолёте не смог отстреляться по нашей "спарочке". Больше того, вообще потерял её в бескрайнем небе. А выглядело это так.