Почему? Мало времени на раздумья или проблемы, поставленные Пастернаком в романе, потеряли актуальность?

Вот как сформулировал эти проблемы сам автор в письме двоюродной сестре О.Фрейденберг от 13 октября 1946 года: "Я уже говорил тебе, что начал писать большой роман в прозе. Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального, подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Я в ней свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным".

Оставим пока вне рассмотрения пастернаковскую художественную самооценку: "это первая моя настоящая работа". Напомним, как встретили роман авторитетные современники в момент присуждения ему Нобелевской премии.

Владимир Набоков: "Это произведение Пастернака я считаю болезненным, бездарным, фальшивым".

Грэм Грин: "Мне роман показался нескладным, рассыпающимся, как колода карт".

Густав Герлинг, критик из западногерманского "Меркуре":

"Роман Пастернака ни в коем случае нельзя считать полностью удавшимся произведением: он населён фигурами с очень слабо очерченной психологией, хаотичен в построении".

Андре Руссо: "Мне кажется, что реализм Пастернака... весьма недалёк от банальности и даже вульгарного натурализма. Как бы то ни было, в данном случае не ощущаешь той неодолимой силы, с какой обычно захватывают нас великие произведения..."

А.Эфрон (дочь М.Цветаевой): "Теснота страшная, столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, совершенно лишённых необходимой кубату- ры, воздуха. Герои буквально лбами сталкиваются в этой тесноте".

Л.Баткин (Израиль): "Доктор Живаго" – вещь провальная, если не на сто процентов, то по крайней мере с девятой главы второй книги… В книге нет ничего, что бы стоило любить, кроме пейзажей и стихов – или описания поэтической работы. Всё остальное ложноклассицистические монологи героев, поставленные как диалоги во время глажения белья (излюбленная автором мизансцена). Это поистине роман без героя, без героев".

Михаил Шолохов: "Это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа".

Можно понять упрёк Набокова в болезненности, видимо, автор "Лолиты" перепутал собственную склонность к педофилии со здоровой чувственностью Пастернака. Можно понять и оценку "Доктора Живаго" Шолоховым, исповедовавшим совсем иные творческие принципы. Не принимал же Толстой Шекспира, а Ахматова – Есенина. Но как быть с остальными, кто относился к Пастернаку дружески или весьма сочувственно?

Многолетний друг Пастернака Варлам Шаламов писал в 1971 году: "Доктор Живаго" писался по писательским рецептам Толстого, а вышел роман-монолог, без "характеров" и прочих атрибутов романа ХIХ века… Художественный крах "Доктора Живаго" – это крах жанра. Жанр просто умер".

Ознакомившись с рукописью до публикации, Шаламов утверждал нечто иное: "Я давно уже не читал на русском языке чего-либо русского, соответствующего адекватно литературе Толстого, Чехова и Достоевского. "Доктор Живаго" лежит, безусловно, в этом большом плане... Ещё два таких романа, и русская литература – спасена" (письмо Пастернаку, январь 1954 г.).

Обе оценки не противоречат друг другу и выражают, кстати, мнение самого Пастернака, который, отвечая своим критикам, подчёркивал, что его интересуют не стиль, не жанровая законченность нового произведения, а "доходчивость". Автору "Доктора Живаго" хотелось, чтобы его роман читался "взахлёб" массовым читателем во всём мире. Но такого читателя книга тоже не обрела.

Разброс цитируемых выше авторитетов, как мы видим, очень велик, мнение же одно: ни "Диккенс", ни "Достоевский", ни "исторический образ России за последнее сорокапятилетие", согласно "протоколу намерений" Бориса Пастернака, не получились. Что же получилось? Неужели "Доктор Живаго" стал обладателем самой престижной в мире литературной премии исключительно по конъюнктурным соображениям, как очень насоливший СССР и его истории?

КАКАЯ ВЕЛИКОЛЕПНАЯ ХИРУРГИЯ

Думаю, что соли, так раздражавшей в "Докторе Живаго" советских ортодоксов, было ничуть не больше, чем в "Тихом Доне". Оба романа подают революцию "голографически", объёмно, без крема, но и без дёгтя. Но взгляд Шолохова художнический, Пастернака исповеднический. Роман Шолохова – яркий, цветастый ковёр, читать его – наслаждение; книга Пастернака похожа на старый гобелен, краски тусклые, фактуру могут оценить лишь знатоки. Да и тем требуется немалое терпение, чтобы дочитать "Доктора" до конца.

Тем не менее, сопоставление двух знаменитых романов ХХ века вполне правомерно. Григорий Мелехов и Юрий Живаго – братья по духу, хотя воспитаны в разной среде. Мелехов – Гамлет из народа, Живаго – из интеллигенции. Мелехов проще и круче в поступках, Живаго утончённей в размышлениях и переживаниях. Но богатство души, глубокая человечность, страстность в желании "дойти до сути" слишком очевидно связывает обоих русских гамлетов, попавших в водоворот революционной мясорубки. В этом смысле, мне думается, по "Тихому Дону" и "Доктору Живаго" грядущие историки будут в первую очередь изучать эпоху, а уж потом по "красным колёсам" и другим сочинениям Солженицына. Там слишком много желчи.

Кстати, и линии жизни обоих художников, Пастернака и Шолохова, в тридцатые годы похожи: оба вели себя независимо, не кривили душой, не участвовали в режимных кампаниях, наоборот умели постоять за ближних и за собственное достоинство.

"Доктор Живаго" был для Пастернака не художественной задачей, исполнение которой оценивается по эстетическим критериям, но персональным достижением, личным подвигом, самопреодолением, трансфигурацией, преображением. Это был религиозный, а не художественный опыт, экзистенциальный прорыв" (Л.Баткин).

Роман также невозможно понять и оценить вне контекста жизни и поэзии Пастернака. Оторванный от них, он действительно порой выглядит, как философская тягомотина с массой художественных просчётов и житейских нелепиц. Худшей услуги Борису Леони- довичу, чем вставить это его произведение в школьную программу, представить трудно. Навязанная школьникам "Война и мир" тоже в своё время надолго отбила у них вкус к Толстому именно из-за длинных философских пассажей. У Пастернака их больше. И это понятно, в его время вопрос "быть или не быть" стоял как никогда остро. А большая литература – это опыт жизни, играющей со смертью и преодолевающей её. Для Пушкина такой опыт выразился в его двенадцати дуэлях, для Толстого – в пребывании под ядрами на Малаховом кургане, в результате чего двадцатидвухлетний молодой человек написал "Севастопольские рассказы. Хемингуэй в восемнадцать лет получил множественные осколочные ранения на Первой Мировой, едва выжил и родился как автор "Прощай оружие". Пастернак всю жизнь ходил на острие сталинского ножа, противостоя времени и воспевая его. Не будь такого противостояния-гимна, свались Борис Леонидович в ту или иную крайность, остался бы он в истории лите- ратуры в лучшем случае писателем второго разряда, как, например Зинаида Гиппиус или Алексей Толстой. Но сумел подняться на русское литературное небо как звезда первой величины, блеснув и "романом-поступком" и поставив в нём ослепительную точку циклом стихов о Христе.