– А как же надо было, любимая?"

Что произошло-то? Бес в ребро. Погуляли – забыли. Поругались – помирились. Он погорячился. Она погорячилась. Он охладел. Она охладела.

"А иначе не бывает – даже солнце остывает".

Раз иначе не бывает, и жалеть вроде не о чём.

"Ты не виновата". Я не виноват. "Я верю в счастье наудачу, в любовь твою… Тебе подумалось – я плачу, а я пою!"

Ну, вот, всё объяснил и вернулся. По сю сторону райских ставен подвёл итог:

Ты зачем, отцова дочь,

У окна сидишь всю ночь?

Ты зачем под клёкот майский

Открываешь ставень райский,

Открываешь сгоряча, –

Таешь, таешь, как свеча?!

В давней советской лирике (где обходились без аналоя и свеч) такие сюжеты решались на юморе ("Уезжаю в Ленинград! – Как я рада! – Как я рад"). Но нынешнему герою, кажется, не до смеха. Это он вид делает, что ему весело, и что он поёт. Уж не плачет ли в самом деле?

Нет. Держится. Неуловима печаль. Как это на полотне у Крамского? – Неуязвима Незнакомка, "последней нежности растратчица, очарования полна. Отъедет конка – и расплачется, и разрыдается она!"

Эти невидимые миру слёзы и держат напряжение стиха. Фактура острая, ритм заражающий, слова вподхват. Глаз – зоркий, и вовсе не "сквозь слёзы", а – сквозь лихой прищур. И только неожиданный поворот стиха, неожиданно сломленное слово, неожиданный скачок мысли – из тепла любовного свидания то в жар, то в озноб – делают стих знаком исповеди.

Сожжено всё: и окно со ставнями, и крыльцо с дверью, и дом родительский. Только воет печная труба. Только сажа глаза разъедает.

Не судьба, – говорят, – не судьба.

А другой у людей не бывает".

А у страны другая судьба – бывает?

Спроецируйте "несудьбу" героя на судьбу страны – и станет понятно, почему энергия, распирающая его душу, не находит выхода.

Силушка... Начиная свою исповедь, он клянётся в верности отчизне, в чём и расписывается – "жгучей шашкой". Через пару страниц шашка сменяется на "двухсаженную дубину", от взмахов которой, как и полагается по былинному канону, супостаты ложатся направо и налево. Ещё через пару страниц – старания увенчаны, трофеи подсчитаны: "сколько сломано орясин и почёсано о жердь!" – от потешности этого подсчёта возникает (у меня) сомнение в разумности предпринятого во славу отчизны костоломства. А ещё через дюжину строк, когда к могучему Иванушке подступают товарищи и подначивают продолжить подвиги: сокрушить – медведя ли, лешего ли, а то и достать зарю (оглоблей) или пройти чрез полымя (пешком), – богатырь спрашивает: "А какая на это нужда?" – и чудесным образом выламывается из геройской дури в подозрительное благоразумие.

Вот тут-то подозрение моё и принимает форму уверенности: силушка-то бессмысленная была нам продемонстрирована с тайною (провокационной) целью обнаружить именно её бессмысленность. Чтобы попробовать вернуть ощущение цели, смысла и меры (нужды) той энергии, которая не знает, куда себя девать. Почему? Потому что повседневность подла и низка, а цели и пути сомнительны.

Цели и пути... Логично было бы при такой оглобельно-сабельной решительности видеть впереди ясный свет, а под ногами – верный путь, гарный шлях, торную дорогу. Но не свет впереди у героя, а туман. Ночь без просвета. А если день, то белёсый. Лейтмотив – морок. Бездорожье. Не путь, а след в степи, и этот след пурга заметает.

Поэтому и степь в топографический партитуре Бояринова значит едва ли не больше, чем лес. Хотя ордынцы в числе врагов и помянуты – рядом с тевтонцами, мусьяками и хазарами (и этих не забыл), однако со степняками – дело особое. Хоть и не стал наш герой скифом, и печенега по степи вдоволь погонял, а всё ж степняки – родня. Так что от Батыева Сарая до Семи Палат пролегает родное евразийское поле… точнее сказать, полигон. Чем и объясняется анкетная внятность ответа:

Он спросил: "Откуда родом?"

"Из Семи-пала-тинска!"

Ответ внятен. Вопрос непостижим: откуда вражда? Зачем?

…сошлись в ночи две равных страсти,

Как Пересвет и Челубей…

А дальше? Какая их сшибла нужда?

Я на скаку всё время

Чешу в раздумье темя:

Весь мир ополовинь –

На всё один аминь!

В финале любого раздумья (и каждого стиха) такой вот внезапный "аминь", поворот к новой загадке или безнадёжности ответа, и всегда к тому, что впереди морок, туман. Высыхает речка Непрядва, рушится Спас-на-Крови. Покатиться бы покудова "из родимого Паскудова".

Литературно говоря:

На шестом десятке лет

Грех надеяться на чудо.

Милый Афанасий Фет,

Забери меня отсюда!

Кто виноват?

В том-то и хитрость, что враги – эфемерные какие-то, дубиной их не огреешь. Что-то "сердитое и бесполое". "Цивилизованные гады". "Заправляют у кормил". Причём тобой же и прикормлены. Кастраты. Иуды. Мелкие бесы. И всё шутят, шутят.

И мы в ответ шутим: "Невозможно с нами, дураками, говорить о чём-нибудь всерьёз".

А может, не во врагах дело, а в нашем собственном состоянии? Не думаешь – в дураках ходишь. Задумаешься – дальше ехать некуда. Рок, что ли? Враги – они всегда рядом. А дело не в них, дело в нас. Вылезешь из бойлерной – вокруг ни плетня, ни дрына. Ни Союза нерушимого, ни Паскудова родимого.

Это горькое прозрение, открывающееся за богатырской удалью, сообщает стиху острую стереофонию. Срифмовать "мобильник" и "могильник" – значит уже подключить современность то ли к прошлому, то ли к будущему: там и тут могилы. Судьба!

Что делать? Литературно говоря:

Лучше прошлого не трогать

И не знать, что впереди.

Тонкий месяц – рысий коготь,

Старых ран не береди!

Почему "литературно"?

А вы посмотрите, как стихотворение названо. "Одна ночь Ивана Денисовича".

Ран хватает. Старых и новых. Соли – хоть отбавляй. Не полечиться ли по-старинному – мёдом?