Уже пошли проскальзывать морозы

Сквозь сонных рощ прозрачные дымки,

Где облака и птицы, и берёзы —

Штрихи одной задумчивой тоски.

Лишь в отдаленье прошумит машина,

И в тишине сомкнувшейся опять

Вдруг всё предстанет так непостижимо!

И ничего не нужно объяснять.

Лишь облака, дорога, запах дыма,

Холмы, река, грачиная ветла…

И тень зимы застыла нелюдимо

В косых созвездьях дальнего села.

Среди полей, среди чужих,

Среди дорог метельных долгих,

Я, словно лист, кружил, кружил

И вот остался без дороги.

И вот полмира замело,

И сквозь заносы манят, манят

Собачий лай, огни, село,

Изба в трескучей глухомани,

Где дух жилья, где теплота,

Где быт суров и прост, и весок,

Где женский смех и взгляд кота

Из-под тяжёлых занавесок.

Где детство чуткое моё

В метели ловит снова, снова

Мотивы странного её

Глухого голоса печного.

И я иду в который раз

На этот голос, этот древний,

Путём огней, страстей и глаз,

Путём предчувствий и прозрений,

Где буен мир и мглист, и чист,

И занесён наполовину.

И снежный вал, как лист, как лист,

Несёт меня через равнину.

Я слышу печальные звуки,

Которых не слышит никто…

Стали ночи заметно короче,

В них тревожные ноты слышны,

Ночью псы подвывают по-волчьи

От предчувствия скорой весны.

Неспокойно. Тревога свежее

Там, где стынет свистящая мгла,

От натуги у ветра на шее

Проступает кривая ветла.

Слышу шорохи, скрежет уключин,

Тепловоза ночные гудки,

Ожиданьем чего-то измучен,

Слышу чьи-то ночные шаги.

В чьих-то вздохах — значение муки,

В чьих-то вскриках — испуг и тоска.

Всюду звуки, тревожные звуки…

А других и не слышно пока.

По темну — собачий вой,

По дороге — сыро.

Полыхнёт над головой

Месяц, как секира.

Полыхнёт, заворожит —

Веселись, коль весел,

Там, куда наш путь лежит,

Нет весёлых песен.

По темну, да от села

Месяц смотрит косо.

Жизнь прошла, иль не прошла? —

Не решу вопроса.

То ли пламя, то ли лёд;

Сушит или тает?

То ли яблоня цветёт,

То ли — отцветает.

Не хмельной, да сам не свой,

Не с войны, не с пира.

По темну — собачий вой,

По дороге — сыро.

Россия, я вижу — гонимы

Житьём продувным и худым,

Уходят твои пилигримы,

Глотая отечества дым.

Уходят, суровы и чисты,

Сквозь годы нужды и борьбы,

Где даже разбойничьи свисты —

Пророчества чьей-то судьбы.

Была ль ты святою? Едва ли.

Здесь мало пророчеств одних.

Здесь прежде святых убивали,

А после молились на них…

Перед метро, толпясь, народ валит,

Стучат ботинки, цокают сапожки,

Хрипят меха на старенькой гармошке,

Закрыв глаза, играет инвалид.

Он слеп и сух. Что чудится ему?

На мокрый лоб седая прядь прилипла,

А он поёт прерывисто и хрипло

Про журавлей, про степь, про Колыму,

Про горе вдов и удаль Ермака,

Про облака, про тонкие берёзы…

И все смешалось: радости и слёзы,

И гнев, и боль, и нежность, и тоска…

И шум толпы стихал перед слепцом.

На шее дулась от натуги жила,

И смерть свои печати наложила,

И жизнь трудилась над его лицом.

Был трудный путь ему Россией дан,

Где много зла, а радости немножко.

Хрипела жизнь, как старая гармошка.

А позади и фронт, и Магадан.

А он слепой и все отдавший ей,

И позабывший, как она жестока,

Среди людского смутного потока

Играл и пел о Родине своей.

Ночь в июне звёздна и быстра,

Отдыхай, да голову не вешай.

Жарко пляшут тени у костра,

Да шуршит, подкрадываясь, леший.

Ох, как он сегодня осерчал,

И совсем не шуточно, похоже:

То в дупле по бабьему кричал,

То стращал, показывая рожи.

Ты, чудак, постой, не голоси,

А смотреть на страхи нам не ново,

Всем найдётся место на Руси,

Всем найдётся ласковое слово.

Ты скажи-ка, леший, не тая:

Иль грустишь по ведьме синеокой?

Ты устал, должно быть, как и я,

Как и я, такой же одинокий.

И совсем опешив от добра,

Он затихнет, смахивая слёзы,

И пойдёт шататься до утра,

Обнимать осины и берёзы.

А когда забрезжит — чудеса!..

На луга цветущие взгляните:

Там сверкают слёзы и роса,

Да зари малиновые нити.