Если русское духовное подполье было этой власти необходимо, то полемика, которую порождал "Новый мир", становилась для неё опасной, совершенно неуправляемой уже потому, что выплёскивалась за пределы страны. Но суть даже не в том, какую полемику и с какими силами вёл "Новый мир": журнал Твардовского стремительно становился мифом, что разрастался не по дням, а по часам... Главное, на страницах "Нового мира" русское национальное самосознание соединялось с протестом интеллигенции. Достаточно было Солженицына, чтобы понять, какие потрясения ждали СССР, если бы с жаром политической оппозиции, такие же запрещённые и гонимые, вышли бы как со дна морского все до одного богатыри, посланные собственной русской судьбой как великое возмездие этой революции… Этот миф самого Твардовского пугал, но он уже ничего не мог остановить. Твардовский видел и осознавал происходящее с журналом даже отстранённо, как будто в отражении, которым становился Солженицын. Что он мог сделать? Читай "Бодался телёнок с дубом": умолял своего автора пощадить журнал, якобы тот тащил его за собою в пропасть, не желая понимать, что этой пропастью была сама история. Он думал, да и гордился тем, что у всех на глазах творит историю русской литературы, а это была история, та всеобщая воля, что сама вершила судьбами. Обрушить Твардовского нужно было, чтобы прикончить этот миф. Только в тот момент, когда вершилась история, Твардовский не пошёл вперёд. Он не увидел там, впереди, будущего. Только новую кровь, новую революцию… Вот что оказалось не по силам, хоть шли и шли по коммунистической пустыне, пока не дошли до её конца… Дети уничтоженных крестьянских семей, они впитали ненависть к революции и ужас перед ней же с материнским молоком. Солженицын шагнул вперёд — он не чувствовал этого ужаса, да и просто страха, которых лишился в лагерях, там же обретши волю, решимость, право, чтобы мстить этой революции, не прощать, судить… Правда даёт такую свободу, и тогда уж cама русская литература будет творить историю.

После удара по журналу он как будто раскололся по уже намеченной трещине. Твардовский рухнул, но пути дальше не было ни для кого в этом подполье. В конце коммунистической пустыни Солженицын сам же подводит такой итог, провожая Бориса Можаева: "умирать — ещё не легче ли, чем остаться". Твардовский ушёл первый, когда они ещё не верили, что всё то же самое произойдёт с ними: всё оборвётся как будто на полдороге и окружит чужой злобный мир, они останутся в одиночестве, а ни сил, ни веры уже не будет — только стоны, жалобы, проклятья. Они должны были всё изменить… Могли… Хотели… Но чтобы побеждать, нужна схватка не на жизнь, а на смерть. Быть может, если бы их начали тотально запрещать, а ведь было за что; если бы даже не поставили к стенке за "русское начало", как тех, кто был до них, а хоть бы притиснули — тогда рассеялся бы ужас, нечего стало бы терять… Но советская власть с щедростью возмещала потери. Награждала, отдавая долги писательской славой и благополучием за все страдания, унижения… Она не могла вернуть того, что уничтожила и разрушила. Взамен этого всё погибшее позволено было оплакать, пряча всё в себе, пряча самих себя, настоящих. Она душила их в "Новом мире" — и давала ожить в "Нашем современнике", как будто уступая силе, которой не было. И тогда их обмануло, что пал "Новый мир", а они устояли. Но это и значило, что уже тогда ничего на них не держалось… Они прощали, потому что были прощены. Жили, потому что можно было жить. Они всё терпели, покорные той же воле, с которой продолжал свою историю русский народ! Почему всё терпящий? Кому покорный? На эти вопросы они дадут ответ своим творчеством. И если пронесли через коммунистическую пустыню русское национальное сознание, но не вывели к новой жизни свой народ, то потому, что пошли за своим слепым народом, разделив до конца его судьбу.

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

За сорок лет работы в газетах мне приходилось не раз выпускать "юбилейные" номера самых разных изданий: от незабвенной районки и областной молодёжки — до армейской газеты и "Комсомолки", не говоря уже про легендарные "День" и "Завтра". Так что сотое явление в свет "Дня литературы" поначалу вроде и не воспринял как нечто особенное. Ну что, солидный рубеж, за ним ещё будут другие, дело обычное... Но тут же и подивился: а ведь сто номеров "ДЛ" — это, выходит, и сотня моих пародий на его восьмой полосе... Целая книжка!

Так оно, в общем, и есть: хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, болен-здоров, а уговора не нарушай. И какое же благо, что нынешняя поэзия в любой момент тут готова щедро помочь... Какой журнал ни открой, какой стихотворный сборник ни полистай, какую подборку собрата ни обнаружь в периодике — материал не то что просится в руки, а часто просто кричит о своём желании быть непременно запечатлённым в рубрике "Вашими устами", под коей я и печатаю в "Дне литературы" скромные подражания неугомонным в своих изысках коллегам-стихослагателям. Я писал пародии и до этого, и прошу не счесть за кокетство признание в том, что иной раз уже хочется взять и забросить это занятие. И не по той причине, что пародистов — мнимых и настоящих — развелось ныне столько, что пародируют уже и меня самого. И не оттого, что занятие это мне, как кому-то покажется, надоело. Я этот жанр люблю, в любви же к метаниям не привык, но постепенное превращение Нефёдова-поэта в Нефёдова-пародиста внутренне не приветствую, а ведь угрозу такой тенденции в представлениях и части читателей, и иных критиков нет-нет да и замечаю. Однако — хоть и не мне об этом судить — пока что лирик и публицист, сатирик и переводчик каким-то образом в моей творческой жизни мирно сосуществуют. Так что я поздравляю нас с юбилейным выпуском и, поскольку всякая круглая дата — это некий текущий итог проделанного, предлагаю сегодня читателям избранные пародии из тех самых ста номеров "ДЛ", а в заключение — одну совсем свежую. Как гарантию дальнейшего продолжения своего несерьёзного увлечения.

В ТРЁХ СОСНЯКАХ...

"А любил я Россию — всею кровью, хребтом,

Ее реки в разливе и когда подо льдом,

Дух ее пятистенок, дух ее кедрача,

Ее Пушкина, Стеньку и ее Ильича..."

(Ранняя редакция)

"Дух ее пятистенок, дух ее сосняков,

Ее Пушкина, Стеньку и ее стариков..."

(Поздняя редакция)

Евгений ЕВТУШЕНКО

Заплутал я, похоже, в кедрачах-сосняках...

Я любил — но кого же в этих пылких стихах?

И я думаю снова, ужасаясь подчас:

Ильича — так какого? Их же двое у нас!

Значит, что-то другое? Не Сергеич ли вдруг?

И Сергеичей — двое! Замыкается круг.