В эвклидовом пространстве истории самым коротким путем от одной точки до другой является прямая линия, линия Прогресса и Демократии. Однако этот закон работает лишь в линейном пространстве Просвещения. В нашем, неэвклидовом пространстве конца столетия злосчастное искривление неизбежно обращает вспять всякую траекторию. Это, несомненно, связано со сферичностью времени (явственно различимой на горизонте конца века, подобно сферичности земли, видимой на горизонте в конце дня), а также с тончайшим колебанием его гравитационного поля.

Сегален говорит, что на Земле, ставшей сферой, всякое движение, удаляющее нас от какой-либо точки, тем самым начинает к ней же приближать. Это также верно и в отношении времени. Всякое явное движение истории незаметно приближает нас к противоположной — скорее даже, к исходной — точке. Это конец линейности. В этой перспективе будущее более не существует. Однако это даже не конец истории. Мы имеем дело с парадоксальным процессом реверсии, с реверсивным эффектом модерна, который достиг границы спекуляции и вынес вовне свои виртуальные порождения — он также распадается на простейшие элементы, следуя катастрофическому ходу возвращения и закругления.

В силу этой гиперболической кривой ретроверсии, этого обращения истории в бесконечность, век также ускользает от своего конца. В силу ретродействия всех событий, мы ускользаем от нашей собственной смерти. Выражаясь метафорически, мы никогда не сможем достигнуть символического срока конца — 2000-го года.

Можно ли ускользнуть от этой ретроверсии истории, заставляющей ее возвращаться на круги своя и стирать свои собственные следы? Можно ли уйти от фатальной асимптоты, заставляющей нас проматывать модерн, как магнитофонную ленту? Мы так привыкли к повторному прокручиванию фильмов — как художественных фильмов, так и фильмов нашей жизни, мы так прониклись техникой ретроспекции, что готовы, следуя безумному духу современности, перемотать историю — словно фильм — из конца в начало. Правда ли, что в нашей тщетной надежде противостояния актуальному разрушению, как говорит Канетти, мы обречены на меланхоличное, ретроспективное повторение и исправление всего пережитого, на повторное проживание прошлого с единственной целью — высветить его (как если бы психоанализ наложил печать на всю историю — одни и те же события и стечения обстоятельств воспроизводятся почти в тех же самых терминах, те же войны развязываются между теми же народами, и все, что было преодолено, восстает вновь, движимое каким-то неистребимым фантазмом — во всем этом дословно можно усмотреть форму бессознательного и первичный процесс). Должны ли мы призвать к ответу все новоявленные события прошлого и пересмотреть их в духе судебного разбирательства? В последнее время все мы захвачены навязчивой идеей суда — равно как и навязчивой идеей ответственности, в то время как сама ответственность становится все более неуловимой. Переписывание истории, исправляющее все неверные ходы: скандальные факты множатся на глазах, и все это создает странное ощущение, что сама история и есть скандал. Ретропроцесс навязывает нам идею первоначала, исходного состояния, выражением которого становится "состояние вне истории", идея животного сообщества, некой первобытной ниши, на которой основана экологическая спекуляция понятием иллюзорного первоначала.

Единственный способ избежать этого постоянного отступания назад, избавиться от этой навязчивой идеи, заключается в том, чтобы заранее перейти на другую временную орбиту, перепрыгнуть через собственную тень, тень века, принять эллиптическую траекторию и тем самым выйти за пределы конца, не давая ему времени, чтобы произойти. По крайней мере, это даст возможность сохранить то, что осталось от истории — вместо того, чтобы заниматься бесконечным вскрытием ее мертвого тела, подобным психоаналитическому "вскрытию" собственного детства. По крайней мере, это дало бы возможность сохранить память и славу истории — вопреки нынешней реабилитации, призывающей события прошлого к покаянию и тем самым уничтожая их шаг за шагом.

Если бы только нам удалось ускользнуть от отсрочки конца века, от этой запоздалой расплаты, которая странным образом напоминает долг, неисполненный долг. Долг этот состоит в том, чтобы все пересмотреть, переписать, восстановить и зачистить, в том, чтобы добиться к концу века — посредством этого параноидального, казалось бы, усилия — идеальной просчитываемости, абсолютно позитивного баланса, царства прав человека на всей планете, повсеместной демократии, окончательного стирания всех конфликтов, а также по возможности и стирания наших воспоминаний обо всех "негативных" событиях. Так вот, если б всё-таки нам удалось отделаться от этих работ по побелке и международной лакировке, за которую ныне с воодушевлением взялись все нации, если б удалось уберечься от всеобщего демократического посвящения в Новый Мировой Порядок, то, по крайней мере, тем самым мы смогли бы сохранить славу, своеобразие и смысл тех событий, что нам предшествовали. Но поскольку мы озабочены тем, как бы успеть до срока платы по счетам скрыть самое плохое (а ведь на самом деле втайне все боятся этого ужасного срока, относя его к наступлению 2000 года), то в конце тысячелетия у нас не останется ничего от нашей истории — ни озарения, ни внезапной, непредсказуемой событийности. Отличительная черта события и того, что его порождает — а следовательно и имеет историческую ценность — заключается в том, что оно необратимо и содержит в себе нечто, что больше какого-либо смысла и интерпретации. Сегодня же мы наблюдаем прямо противоположное: все, что произошло в течение этого века, будучи оформлено в терминах прогресса, освобождения, революции, насилия — оказывается практически сведенным к здравому смыслу.

Вот в этом и вопрос: в самом ли деле ход современности оказался обратимым, а сама его обратимость приобрела необратимый характер? Куда ведет эта ретроспективная форма, этот миф конца тысячелетия? Не существует ли своего рода "барьера истории", подобно звуковому или скоростному барьерам, который ей не удастся преодолеть в ее палинодическом движении?

Перевод с французского и предисловие Яны БРАЖНИКОВОЙ

Виталий Овчинников, Елена Имбро ДВА ПОЭТА

Виталий Овчинников и Елена Имбро — муж и жена.

Живут в недальней глубинке.

Растят троих детей.

Любят друг друга.

Виталий Овчинников

***

Я блуждал среди сосен, десятками

Преграждающих путь средь болот.

Я — секвойя, летящая в небо,

Я — сквозняк от двери до балкона,

Я читал скандинавские саги,

Я — бегу черепахи быстрей

(Но не думай, что я чемпион).

Я не лошадь — меня остановишь,