Первым выступал Пучков. Олег обреченно глядел в окно, созерцая сквер: в глубине, сквозь пышную тополиную листву, с которой сыпался в форточку пух, виднелся бронзовый череп с залысинами, заляпанный воронами — памятник Герцену... Пучков говорил четко поставленным голосом, с подчеркнутым провинциальным апломбом:

— В повести мадемуазель, особенно в любовных сценах с черноусым шабашником из Дагестана на фоне панорамы разваливающегося колхоза, есть много таких деталей, которым поразится любой нормальный мужчина. Мне хотелось бы спросить у авторши: знакома ли она вообще с этими отношениями?..

Олег исподлобья покосился на Струпина. "Она же слабая, больная, зачем ее так добивать? Где же твое милосердие?" Но Струпин слушал Пучкова как соловья и всем остальным, отзывавшимся о повести Снеговской в том же духе, одобрительно кивал.

Сперва Снеговская возражала, но потом сникла. Дошла очередь и до Олега.

— Ну, Олег Владиленович, мы вас так редко слышим...

Струпин приглашающе улыбался. Олег поднялся резко, все затихли. "Зазывает, будто на панель. А настроение-то у меня отвратительное... Стоило тащиться сюда за сто километров, чтобы встретить тех, о кого за Нарой вытирал ноги. Да, здесь люди хуже, чем в аду!" Едва не захлебнувшись от отчаяния, Олег напрягся, изо всех сил стараясь не заикаться: сейчас четкая речь была необходима:

— Я тоже в-внимательно... про-читал по-повесть Аси и хочу с-сказать, что я повестью... восхищаюсь. Там ... изображена настоящая деревня, т-та с-с-самая... с-с-страшная, с п-пьнством и д-драками, из которой в-вы...

Сорвалось дыхание. В аудитории стояла гробовая тишина.

— ...Вы, Вел-лимир Ермолаевич, с-сбежали в Москву с-сами, когда в-вам было д-двадцать два!..

Струпин, однако, тоже завелся:

— А вот, вот ваш отзыв ... Олег Владиленович! Вы здесь необоснованно и немотивированно, не выдерживая никакого литературного стиля, пишете, что проза Аси Валентинов- ны отражает негативную реальность советской, российской деревни... Вы, наверно, не захотели ссориться с вашей подругой, Асей, или какие у вас там отношения, не знаю...

Олег не ответил и, сев, с тоской уставился в окно: "Вырваться бы отсюда хоть куда-нибудь, улететь..."

Семинар продолжался, шелестели листки отзывов под шершавыми пальцами руководителя, Снеговская нервничала, затравленно огрызалась на каждого, пока другие втихую забавлялись, и наконец заплакала и выбежала в коридор, оглушительно хлопнув дверью. Олег отключился и безучастно смотрел в окно: вспоминал далекий бор и, не веря себе, терзался: "Как там хорошо, за сто километров от этой грязи. И как жаль, что здесь я ничего не могу, не потому что нельзя, а потому что... не нужно!"

"По-моему, писатель, это, прежде всего, честный человек, как гитарист тех далеких вудстокских лет, — страстно убеждал он себя, когда после семинара прогуливался по Тверскому бульвару и ветер стряхивал с него всю гнусь, словно налипавшую со всех сторон, едва заходил на территорию института, — лучше бы сегодняшнего семинара не было, лучше б я проспал, заболел... Ну, да бог с ним, со Струпиным, бог с ней, с художественной прозой, все равно я гитарист: мои зубы — струны, мой язык — плектр, все лучшее таится в душе и изливается в звуках, сочленяющихся в непостижимой глубине... А если б я сегодня смолчал, то не смог бы сыграть как прежде!"

Извечный путь вывел его к остановке третьего троллейбуса возле кинотеатра "Россия" и "филипповской" булочной. Идти пешком — как вчера после концерта — не хотелось. "Заколебал троллейбус в доску, уминаться в нем каждый день, в этот бардак возвращаться... Нет, из проклятой общаги нужно бежать без оглядки. Тут два варианта — либо к пятому курсу стать таким же говорящим трупом, как все, либо остаться гитаристом. А в Литинституте я чужой человек. Это факт".

Нина Дубовицкая ПОЕДИНОК

Библиотека русского поэта обогатилась явлением новой книги избранных стихов известного поэта Льва Котюкова. Ее название, "Крест и пламя",— является ключом к пониманию феномена его пламенной поэзии.

При глубоком внимательном прочтении книги от стихотворения к стихотворению, всё яснее и яснее видится жизнь поэта, наделенного от рождения мятежной, ранимой душой, трепетно воспринимающей суровую реальность и болезненно чувствующей её противоречивость и ложь. С первых строк ощущается своеобразное мировосприятие, поэтическая таинственность, яркая эмоциональность, самобытность, музыкальность, виртуозное владение словом. В отражении острых моментов жизни ясно слышится мольба о помощи оскорбленного, измученного, не понятого никем поэта.

Слышится зов поэта к спасающей силе и страх её обретения, сомнения — выдержит ли душа эту спасающую силу. Достаточно ли мужественна она?

Боль за Россию, за молодое поколение, за себя звучит в его стихах "Шаровые молнии", "Ничего невозможного нет и не будет", "Пред небом над бездной", "Спасение", "Путь", "На улице Овражной" и многих других.

Зачем моя жизнь?

Для кого она, Боже?!

Зачем сеять рожь, чтоб её уничтожить

И выжечь жнивьё?..

Родимые пятна на солнце и лике,

Да треснувший череп, ощеренный в крике,

Да имя твоё.

Или в стихотворении "На улице Овражной":

Шуршат в овраге следы босые,

Стучу в окошко — стучат в ответ...

И, может, где-то в конце России

Мы только-только грядём на свет...

Одно из интересных стихотворений "Побег" передаёт ощущение страха души, доведенной до крайнего отчаянья. 3ов к спасению заглушен невыносимой реальностью, металлическим скрежетом и визгом.

Неужель не спасти свою душу?!.

Надо, надо спасти как-нибудь!..

Надо, надобно выйти наружу,

Мимо лифта тайком прошмыгнуть.

Будто вор, озираясь с тоскою,

Ты крадешься по лестнице вниз.

И несётся вослед за тобою

Металлический скрежет и визг...