— Э-э-э, кардаш, ты, оказывается, с утра налакался этой дряни! — строго заметил старик и вырвал уздечку из его рук. — Разве можно святое дело вершить в таком виде! Вон отсюдова! Чтоб я больше не видел тебя! Не смей касаться погаными руками к скотине! — стеганул уздечкой по спине Ибрая. — Кансыз! (Безбожник!)

Стригунок почуял, что в неказистом старике затаена какая-то сила и она внушает ему страх больше, чем все эти мужики вместе.

Говоря негромко ласковые слова, старик подошел к Стригунку и ловко набросил ему на голову уздечку. Коняга задрожал всем телом, точно по нему пустили ток, и косо зыркал на всех, ожидая очередную подлость. По указанию старика мужики быстро спутали жеребчику вожжами ноги в путовых суставах и подсекли. От очередного неожиданного человеческого коварства Стригунок грохнулся на пол и сильно ушиб плечо.

— Голову крепче держите! — заверещал старик.

Стригунок рванулся, пытаясь встать на ноги, но ловкие и сильные руки мужиков стянули копыта в один узел. Затрещали позвонки спины, веревки врезались в сухожилия…

Великовозрастный жеребенок стал похожим на огромный живой куль, набитый будущей деликатесной колбасой — казы…

Стригунок затих. Темно-синие глаза подпалились из глубины и излучали ненависть отчаяния — они искали Шауката…

— Животное должно смирено принимать свой рок… — невольно заметил старик. — Тогда и мясо его будет вкусным, сочным и греха у человека перед Аллахом никакого… Положите теперь его головой в сторону Кыбла (к Югу, в сторону Мекки). — Неспешно вытащил из ножен отдающий холодной синью булат, изготовленный в Бухаре. Словно лаская, провел сухими пальцами по обеим сторонам лезвия, довольно цокнул языком. Зачем-то постучал указательным пальцем по золотому месяцу и звездочке — инкрустации возле костяной рукоятки.

— Славно правленый. Инш Алла (Слава Аллаху!), душа быстро отойдет, не мучительно.

Стригунок вслушивался в монотонный г

овор седобородого и ждал, когда же его освободят от пут. Но как только стали его тянуть за хвост, тащить по шершавым опилкам и заламывать назад голову, Стригунок засучил ногами, напряг все силы… Ему казалось, что в его позвонки вставляют раскаленный железный прут. А тут еще кто-то сильно ткнул кулаком в пах.

— Откормленный! Тяжел, как взрослый. Был бы отменным работягой. Бабки какие мощные!

— Цыц! Грех сейчас говорить такие слова! — одернул старик. — Голову, голову сильнее закиньте назад. — Он наклонился над шеей Стригунка и помолился: — Бисмиллахи рахман рахим… Благослови нас, Аллах, прими жертву чистую, безгрешную…

Стригунок словно почувствовал в тихих, монотонных словах главную опасность, которую он все время ждал. И стоило старику приблизить руку с булатом к его шее, как он судорожно забился в конвульсиях. Казалось, проломится пол, не выдержат путы…

— Какие же вы непутевые! — в сердцах прокряхтел старик. — С жеребенком не можете сладить. Давайте снова кладите его головой к Кыбла. Ох, беру с вами я грех на душу…

Мужики снова с трудом, кое-как уложили Стригунка головой к Кыбла. Измученный конь тяжело дышал, сердце его гулко билось.

— Бисмиллахи рахман рахим… — прошептал старик и подслеповатыми глазами склонился над шеей Стригунка и осторожно, аккуратно занес булат, казавшийся синим осколком молнии. Тонкие губы старика продолжали молиться. Он сознавал, что прерванным ритуалом жертвоприношения нарушает Шариат и берет грех на душу.

…В молодые годы Гата-бабай никогда не задумывался, что, ведя на убой скотину, лишает ее жизни. Эта простая, как ясный день, истина не приходила ему в голову, не трогала душу. Его руку называли «легкой», потому что овцы, коровы, лошади под его рукой на самом деле моментально испускали дух, не бились долго в предсмертной агонии. Поэтому Гата-бабая (а в молодости его просто звали Гата) всегда охотно приглашали соседи заколоть какую-нибудь скотину. Тем более что и туши он разделывал опрятно, быстро и брал за работу ничтожно мало — немного требухи, почку и фунта три вырезки. Но никто не знал о его подавленном душевном состоянии в последние годы. Он часто стал отказываться, ссылаясь на недомогание, слабость руки. Да и домашние приметили, что со стариком что-то творится: мусульманин истый, аккуратно совершает все обряды, а вот мясо перестал есть совсем, молоко и то употребляет только с чаем.

Сегодня Гата-бабай не мог отказаться — Фаузия, жена Шауката, так его уговаривала и просила, и довольно серьезный довод привела: мол, ее муж ушел в тайгу за зайцами, пока снег неглубокий, да к тому же он очень привязан к Стригунку и все равно едва ли он сможет зарезать его. Старик знал — жалея скотину, нельзя лишать ее жизни, грех. Вот и согласился. И все же Гата-бабай спросил:

— Не мужик что ли он у тебя?

— Почему же? Мужик… — зарделась Фаузия, опустила густые ресницы. — Не поверите, бабай, он холит Стригунка, как малое дите. До смешного доходит — разговаривает с ним. Коняга понимает его…

Ну как мог устоять Гата-бабай после таких доводов? Вот и уважил соседку, согласился резать…

Старик знал, что неуверенность в таком святом деле — недоброе предзнаменование. Поэтому-то сегодня он молился больше обычного, нервничал, да еще этот выпивоха Ибрай приложился к святому делу…

"Это последняя моя жертва, — подумал Гата-бабай и поймал себя на мысли, что в его душу закралась жалость к Стригунку. — Плохой признак…" — и тут же кубарем покатился от чьего-то удара в спину. Хорошо еще успел каким-то чудом выронить нож. Мог напороться… Инш Алла! Жив.

"Ведь не хотел идти, — мелькнула страшная мысль. — Не иначе, это Божья кара мне за ИХ души…"

Осознав, что лежит на голове Стригунка, старик услышал над собой:

— Живодеры! Кто вас звал сюда? Тебе, Гата-бабай, давно пора о своей душе думать! Белые тапочки у порога ждут тебя, а ты все со своим булатом не можешь расстаться! А вы, выпивохи, за магарычом притопали? Все, давно завязано. Вон отсюда! — почти рычал Шаукат.

Бурча и матюгаясь, мужики довольно быстро покинули летник. Они знали, какой тяжелой бывает рука у Шауката, когда он расходится.

— Шаукат, сынок, ты ли это? — кряхтя поднялся Гата-бабай. — Ты ж в тайге, сказала Фаузия… Я думал, кара Божья настигла!

— Я-я, кто же еще…

— Ты ж, окаянный, чуть было на тот свет не отправил старика, — держась за поясницу, упрекнул старик.

— Прости, бабай, с улицы не разобрал, кто с ножом, — отряхивая со старика опилки, каялся Шаукат. — Не серчай, Гата-бабай. Знал бы ты, как мне дорог он, — кивнул в сторону Стригунка Шаукат.

— Теперь вижу. Фаузия говорила, но я не думал, что так… Не хотел, чуяло мое сердце… — совестил себя Гата-бабай.

Слушая старика вполуха, Шаукат быстро освобождал своего любимца от веревок.