Я отвечал на все его письма для того, чтобы выиграть время. Время для того, чтобы гаев с обеих сторон утих, и время для меня, чтобы попытаться урезонить население Лхасы.

По этой причине я полагал, что было бы глупо спорить с генералом или указывать, что защита меня китайцами от моего собственного народа была наименее необходимой вещью. Напротив, я стремился ответить таким образом, чтобы, как я надеялся, успокоить его. А этой цели я мог добиться, только принимая его сочувствие и одобряя его советы.

В моем первом письме я писал, как огорчен был действиями моего народа, которые помешали мне посетить представление. Во втором письме я сообщил, что приказал, чтобы народ, окружающий Норбулинку, разошелся, и согласился с его мнением о том, что эти люди, претендующие на то, что защищают меня, на самом деле только стремятся подорвать отношения между китайцами и нашим правительством. В третьем письме я также добавил, что прежде, чем отправлюсь в его ставку, я должен отделить людей, которые поддерживали новые идеи, от тех, кто им противился. Даже если бы я знал в то время, что эти письма впоследствии будут цитироваться в неприятном для меня смысле, я бы все равно их написал, потому что моей наиболее настоятельной нравственной обязанностью в этот момент было предотвратить совершенно разрушительное столкновение между моим невооруженным народом и китайской армией.

Может быть, я повторяюсь, но еще раз хочу сказать, что я не мог одобрить насилие и поэтому не одобрял те насильственные действия, которые совершались лхасским населением. Я мог оценить и ценил их преданность мне как символу Тибета, отношение, которое явилось непосредственной причиной их гнева к китайцам в этот судьбоносный день. Я не мог обвинять их за беспокойство о моей безопасности, поскольку Далай Лама представлял сущность того, ради чего они жили и трудились. Но я был уверен, что то, что они делают, если это будет продолжено, может привести только к трагедии. И как глава государства я должен был попытаться любыми способами утихомирить их чувства и не дать им довести дело до гибели под ударами китайской армии. Поэтому совет, который я давал им, был в высшей степени искренен, и, хотя мои письма китайскому генералу были написаны с целью замаскировать мои истинные намерения, я верил и продолжаю верить, что это было оправдано.

Но на следующий день, 11 марта, стало ясно, что контролировать население Лхасы становится еще труднее. В этот день они выставили шесть часовых около офиса Кашага внутри Норбулинки и предупредили министров, что им не будет дозволено покинуть помещение. Вероятно, они подозревали, что Кашаг разработает какого-либо рода компромисс с китайцами для того, чтобы обмануть народное требование, чтобы китайцы покинули Тибет.

Кашаг собрал срочное совещание. Только четверо из шести министров на нем присутствовали, поскольку

Самдуб Пходранг все еще плохо себя чувствовал после травмы, а Нгабо отказывался покидать китайский лагерь. Но эти четверо решили сделать еще одну попытку убедить народ отозвать свою демонстрацию и послали за лидерами толпы.

На этом собрании лидеры оказались более спокойными и обещали Кашагу, что попросят народ разойтись. Также они сказали, что сожалеют о том, что Самдуб Пходранг был ранен, и попросили Кашаг передать ему некоторые подарки от них в знак извинения. В этом несколько более умеренном настроении народ, вероятно, и разошелся бы через некоторое время, и усилия, которые предпринимали я и Кашаг для того, чтобы привести демонстрацию к мирному концу, может быть, и достигли бы успеха, но прибыли еще два письма от генерала: одно мне и одно Кашагу.

Письмо Кашагу полностью разрушило наши усилия. В нем говорилось, что мятежники установили баррикады в северной стороне Лхасы на дороге к Китаю. Кашагу предписывалось добиться, чтобы они сейчас же были убраны. Генерал предупреждал, что, если это не будет сделано, могут последовать самые серьезные последствия, ответственность за которые будет лежать на Суркхангве, Нэушаре, Шэсуре и донъер ченмо.

Кашаг вновь призвал народных лидеров и предложил им убрать баррикады, чтобы китайцы не имели повода для дальнейших репрессий. Но совет этот произвел прямо обратный эффект. Вожаки наотрез отказались демонтировать баррикады. Они сказали, что установили их там, чтобы защитить Норбулинку, удерживая китайские подкрепления от входа в город. Если китайцы хотели, чтобы они были убраны, единственный вывод, который можно было из этого сделать, состоял в Том, что они действительно собирались атаковать дворец и захватить Далай Ламу. Также они сказали, что китайцы сами построили баррикады перед храмом и предприняли подобные предосторожности, чтобы защитить тибетцев, которые их поддерживали, таких как Нгабо.

И, если китайцы могут использовать баррикады, чтобы защитить Нгабо, рассуждали лидеры, почему они возражают, когда народ Лхасы защищает дворец?

Логика эта была неудачной, но вожаков оказалось невозможно убедить рассматривать китайские предписания каким-либо другим образом. Печальным результатом этого обсуждения стало то, что они стали больше беспокоиться о моей безопасности и отказались распустить толпу. Народ стал менее склонен к компромиссу, выделил шесть командиров для усиления защиты дворца и объявил, что не оставит дворец без охраны, что бы там ни было.

Такого рода развитие событий меня крайне встревожило. Я чувствовал, что до трагедии оставался один шаг, и решил поговорить с народными вожаками сам. Я послал за ними, и явились все семьдесят. Тогда, в присутствии министров Кашага и других старших чиновников я сделал все, что мог, чтобы отговорить их от их действий. Я сказал им, что китайский генерал не вынуждал меня принять свое приглашение. Что я консультировался и согласился поехать туда до того, как было написано это приглашение. Я сказал, что не боюсь какой-либо личной опасности, исходящей от китайцев. И что они не должны создавать ситуацию, которая приведет к серьезным последствиям для народа. Я знал, что это оскорбит их чувства, но должен был сказать им, что я надеюсь искреннейшим образом, что мир в Лхасе может быть восстановлен хоть в какой-то степени.

Лидеры не задавали каких-либо вопросов относительно моего совета и не спорили со мной. Они тихо оставили собрание и провели совещание за воротами дворца. Они согласились, что для них невозможно не выполнить мои распоряжения, но была долгая дискуссия о том, что может произойти со мной, если их защита будет убрана. В конце концов они исполнили мои пожелания в том, чтобы не проводить больше митингов внутри Норбулинки. Вместо этого они собрались в деревне Шоу у подножия дворца Поталы и посылали сообщения О своих решениях мне и Кашагу после каждого собрания. Эти решения были, по существу, повторениями их предыдущих деклараций. Они будут продолжать защищать меня, а китайцы должны оставить Лхасу и Тибет, дать тибетцам самим управлять своими делами. Так прошли два следующих дня. Ситуация, казалось, застыла, И проблемы были неразрешимыми. Но очевидно, что долго так продолжаться не могло, что-то должно было вскоре произойти, изменив ситуацию к лучшему или к худшему.

Третье и последнее письмо от генерала Тан Куансэня пришло утром 16 марта, и я ответил на него в тот же день. Впоследствии китайцы опубликовали оба эти письма, но не сообщили при этом, что в том же конверте, в котором лежало письмо генерала, было еще одно письмо, посланное мне Нгабо. Он не присутствовал ни на одном из совещаний Кашага с начала кризиса и теперь хотел предупредить меня, что, по его мнению, не осталось никаких шансов на мирный исход. Он посоветовал мне попытаться разрушить враждебные планы "реакционеров" и прекратить все контакты с народными вожаками. Он полагал, что у народа есть "дурной план" увести меня из Норбулинки. Если это правда, это было бы для меня очень опасно, поскольку китайцы предпримут строжайшие меры, чтобы предотвратить мое исчезновение. Даже если я ускользну, предупредил он, в нынешней международной ситуации я никогда не смогу вернуться в Лхасу.