Человек представляет собой олицетворенную, воплощенную свободу, это «не что иное, как Я». Но он, увы, не ведает этого. Наука должна открыть ему глаза на собственную природу. Интеллектуальная интуиция — средство познания свободы. Ее можно сравнить с состоянием экстаза. Для того чтобы достичь его и постичь свободу, надо пройти три этапа. Сначала абсолютный субъект обнаруживает себя исключительно как нечто внутреннее, все внешние определения ему чужды. Второй этап — субъект переходит в объект, сливается с ним. На третьем этапе происходит восстановление абсолютного субъекта, осознающего, «вспоминающего» свою изначальную вечную свободу. Древняя истина гласит: философствование — это воспоминание. Вот почему в философии нет готовых истин и лишь постепенно можно прийти к полному пониманию. Истинного мастера в философии отличает способность не созидать и стремительно двигаться вперед, а медлить, стоять на месте, обращаться вспять…
Среди многочисленных слушателей Шеллинга есть один внимающий ему с искренним благоговением. Это будущий знаменитый поэт Август фон Платен — молодой офицер, участник парижского похода. Во время освободительной войны он горел патриотическим пафосом, а я мирные дни стал тяготиться, военной службой. Когда он однажды скомандовал солдатам «налево!», а сам, задумавшись, пошел направо и потерял свое подразделение, его отправили под арест. Военной карьере пришел конец. Он взял длительный отпуск; решив пополнить свое образование, поступил в Эрлангенский университет. Здесь он слушал краткий курс, прочитанный Шеллингом с 4 января по 30 марта 1821 года. Он довольно подробно излагает в своем дневнике содержание лекций Шеллинга, радуется его «божественной ясности». Правда, уже через месяц в дневник внесена жалоба: «последнее время его стало трудно понимать». (Чем непонятнее, тем привлекательнее, «чем курьезней, тем серьезней».)
Пеллинг — его кумир. Он вручает философу только что вышедший первый сборник своих стихов. Он посвящает ему сонеты и выслушивает его советы. Он бывает у него дома. Шеллинг окружен почитателями и друзьями, самый близкий из них — его давний ученик Шуберт, ныне профессор в Эрлангене.
Конец весны Шеллинг провел в Карлсбаде. Летом начал читать новый курс — о смысле и происхождении мифологии. Пока только четыре лекции. Платен от них в восторге. «Сплошные молнии, рвущиеся из глубины», — записано в его дневнике.
А вот Арнольд Руге, будущий соратник молодого Маркса, относится к лекциям Шеллинга скептически. О курсе мифологии он впоследствии напишет: «Эта тема еще в 1821 году легла ему тяжело на желудок, и он ее так и не смог переварить. Тогда этот поворот дела был новым, от лекции к лекции возрастало удивление слушателей по мере того, как мудрость удалялась все глубже в праэпоху, к пранароду. Петэки, открыватели мистерий, и кабиры, их хранители, а среди них кабир Кадмия, страж порядка, играли значительную роль, служили очками, через которые открывалась увлекающая в Азию панорама прамудрости. Аудитория состояла больше из профессоров, чем из студентов, она была многочисленна и солидна, речь лектора элегантна и изысканна; он читал текст, и тривиальная мысль — вначале был бог, первые люди были рядом с ним, ближе всего к источнику мудрости, они обладали прамудростью, и эта мудрость изложена в мифологии, древнейшем документе человечества, только тот, кто обладает силой духа и ученостью, может читать древние письмена, кабиры не каждому дают ключ к своим мистериям, — вот эти тривиальные и детские словеса преподносились столь значительно, что великий маг, покидая зал, вызывал всеобщее удивление и восхищение». Для Руге Шеллинг — «маленький уродливый человек с большой головой и пронизывающими глазами». Что это за философия, которая апеллирует к кабирам, возмущался Руге. Многие с ним не соглашались, говорили, что он просто не дорос до понимания «знаменитейшего из немецких мудрецов». Лекции Шеллинга вызывали споры.
Сам он ими доволен. Еще не начав читать курс мифологии, понял, что из него получится интересная книга, которая может стать введением к «Мировым эпохам» (мысль о них не оставляет его).
Закончив курс, он пишет издателю Котте о своем замысле: новая работа будет непосредственно предшествовать «Мировым эпохам», которые «рано или поздно обязательно появятся». Он задумал книгу объемом 8—10 листов, в случае необходимости может за счет приложений довести ее до 12 листов. Он уже договорился со здешней университетской типографией — при тираже 1000 экземпляров они берут 7 флоринов за лист. Если Котта согласен, пусть определит тираж и сам решит вопрос, относительно гонорара.
Котта ответил немедленным согласием и на издание книги Шеллинга, и на условия типографа. Тот попросил у него аванс. Котта немедленно перевел деньги. В ноябре была готова корректура 12 листов, Шеллинг намеревался довести размер книги до 20 листов. Речь уже шла о чистых листах. Но дальше этого она не пошла. Что-то опять помешало Шеллингу довести до конца начатое дело.
Может быть, болезнь жены? На десятом году их совместной жизни (1822) Паулина тяжело заболела, так тяжело, что врачи опасались за ее жизнь. Шеллинг приуныл. Лишь к концу лета постепенно наметились признаки улучшения. Тем временем у него возникла идея нового курса. На летний семестр он объявил «Методологию университетского образования». Затем передумал и наврал свой курс «Введением в философию», но получилась «История новой философии». Впоследствии в Мюнхене он прочтет большой курс на эту тему. Пока это первая проба сил. В Эрлангене он вольноопределяющийся, читает, что и сколько хочет. Начал 15 августа и через двенадцать дней распрощался со слушателями. И опять у него успех, опять сидит профессура в первых рядах.
Он говорил о генезисе современной философской ситуации. О Канте, о Фихте, на них закончилась теоретическая философия и началась практическая, в центре которой стоит проблема свободы. Впервые с университетской кафедры Шеллинг критикует Гегеля. Его старший однокашник после нескольких лет профессорства в Гейдельберге приглашен теперь в Берлин. «Наука логики» и «Энциклопедия философских наук» принесли ему громкую славу. Шеллинг видит его слабые стороны — панлогизм, переоценку роли абстрактного мышления.
На зимний семестр Шеллинг объявил философию религии. И проблема мифа снова занимает его. В 1823 году ему удалось сложить с себя обязанности генерального секретаря Академии художеств (сохранив при этом вклад!). Зимой он читает в последний раз лекционный курс. Теперь уже совсем никаких обязанностей, никаких отвлечений. Сиди и пиши! Он много пишет и в начале 1824 года снова обращается к Котте с предложениями по поводу книги, которая два года назад чуть было не вышла из печати. Вместо 12 лекций по философии мифологии у него теперь готово 36. «Это произведение я начал с намерением сделать из него лишь простое введение и умолчать в нем обо всем том, что хотел оставить для „Мировых эпох“ как чисто философского труда. Но после того как в течение долгого времени я безуспешно пытался все это осуществить, я понял наконец неразрешимость поставленной задачи. Рамки первого варианта оказались слишком узкими, и я решился, как ни тяжела была жертва, на то, чтобы рассыпать набор и начать работу сначала — писать и набирать. Теперь, когда все написано заново, я могу обосновать новый план. Не отняв у философского труда ничего существенного, я чувствую вместе с тем, что освободился от значительного груза идей и ходов мысли, которые скопились у меня за последние годы и переработать которые в одном произведении оказалось свыше моих сил. С легкостью и духовной свободой я могу теперь заняться этим трудом. Между тем я надеюсь, что работа по мифологии будет принята публикой с радостью и интересом. Что касается результатов, то она дает полное представление о моей системе… В книге затронуты и сопричастные проблемы (религия, откровение, христианство и т. д.), и если учесть, что я не пожалел сил на стиль и ясность, то я не сомневаюсь, что это будет всеми читаться и завоюет себе друзей». Все в делом составит три части, по 24–30 листов в каждой. Стоимость старого набора Шеллинг мог бы погасить сам, но сейчас обстоятельства ему не позволяют этого. Пусть Котта вычтет потом сколько нужно из причитающегося ему гонорара. «У Вас есть все основания быть мной недовольным, теперь, однако, поскольку лед тронулся, моим самым жгучим желанием будет завоевать снова Ваше расположение, оправдать доверие, которое Вы всегда мне дружески оказывали».