Лицо ее оживляется, она вновь вытягивает носочки. Взглянув на нее, дирижер отчаянно сигналит барабанщику, чтобы давал дробь. Марлена начинает раскачиваться.

По мере того как она набирает обороты, барабанная дробь усиливается. Вскоре Марлена уже раскачивается параллельно полу. Едва я успеваю задуматься, сколько она так продержится и что, черт возьми, собирается делать дальше, как вдруг она отпускает мачту и плывет по воздуху, свернувшись в клубок и дважды перекувырнувшись. Повернувшись боком, она уверенно приземляется, подняв облако опилок. Взглянув себе под ноги, выпрямляется и вздымает обе руки к небу. Музыканты играют победный марш, публика ревет от восторга. Миг спустя на манеж обрушивается град монет.

Когда она отворачивается от зрителей, я вижу, что ей больно. Она с трудом выходит из шапито, и я устремляюсь за ней.

– Марлена…

Она оборачивается и обрушивается прямо на меня. Я обхватываю ее за талию и не даю упасть.

И тут врывается Август:

– Дорогая! Дорогая моя! Ты была великолепна! Просто великолепна! В жизни не видел ничего…

Заметив, как я ее обхватил, он замирает на полуслове.

Она приподнимает голову и всхлипывает.

Мы с Августом встречаемся взглядами. И тут же сплетаем руки, образуя кресло. Марлена стонет, облокачиваясь о плечо Августа. Забравшись с ногами на наши руки, она вся сжимается от боли.

Август зарывается лицом ей в волосы.

– Все в порядке, дорогая. Я с тобой. Шшшш… Все в порядке. Я с тобой.

– Куда понесем? – спрашиваю я. – В костюмерную?

– Там негде лечь.

– В поезд?

– Слишком далеко. Пойдем к стриптизершам.

– К Барбаре?

Август пристально смотрит на меня поверх Марлениной головы.

Мы входим к Барбаре, даже не постучав. Она сидит перед туалетным столиком в темно-синем пеньюаре и курит сигарету Выражение скучающего пренебрежения тут же исчезает с ее лица.

– Бог ты мой! Что случилось? – она гасит окурок и вскакивает. – Вот сюда. Кладите прямо на кровать. Да-да, вот сюда, – говорит она, забегая вперед.

Когда мы опускаем Марлену на постель, она поворачивается на бок и поджимает ноги. Лицо ее искажено гримасой, зубы стиснуты.

– Ноги…

– Тише, золотце, – говорит Барбара. – Все будет хорошо. – Наклонившись, она развязывает ленты на Марлениных туфельках.

– Господи, господи, больно-то как…

– Подай ножницы, они в верхнем ящике, – оборачивается ко мне Барбара.

Когда я возвращаюсь с ножницами, она срезает носки марлениных чулок и закатывает чулки по колено, а голые ноги кладет себе на колени.

– Сходи на кухню, принеси льда, – командует она, и тут же они с Августом оба поворачиваются ко мне.

– Уже бегу, – отвечаю я.

Когда я несусь сломя голову к кухне, до меня доносится оклик Дядюшки Эла:

– Якоб! Постой!

Я останавливаюсь и дожидаюсь, пока он меня нагонит.

– Где они? Куда задевались? – спрашивает он.

– В шатре у Барбары, – отвечаю я, задыхаясь.

– Где-где?

– У стриптизерш.

– И как их туда занесло?

– Марлене плохо. Я за льдом.

– Эй ты, пойди добудь льда. И отнеси в шатер к Барбаре. А ну пошел! – командует он, обернувшись, одному из прихвостней, после чего вновь поворачивается ко мне. – А ты пойди приведи эту чертову слониху, пока нас не погнали прочь из города.

– А где она?

– Жрет капусту в чьем-то огороде, где ж еще? И я не сказал бы, чтобы хозяйка была рада. К западу от площади. Давай-ка забери ее, покуда копы не нагрянули.

Рози возвышается посреди истоптанного огорода, лениво водя хоботом по грядкам. Когда я подхожу, она смотрит мне прямо в глаза и срывает кочан капусты. Отправив капусту в свой похожий на ковш экскаватора рот, она тянется за огурцом.

Хозяйка чуть приоткрывает дверь и кричит:

– Уберите отсюда эту тварь! Уберите сейчас же!

– Простите, мадам, – отвечаю я. – Я постараюсь.

Я подхожу к Рози:

– Рози, пойдем! Ну, пожалуйста.

Она машет ушами, медлит и тянется за помидором.

– Нет, нельзя, – говорю я. – Плохая слониха.

Рози закидывает красный шарик в рот и с улыбкой жует. Да она смеется надо мной, честное слово.

– О боже, – растерянно выдыхаю я.

Между тем Рози ухватывает хоботом за хвостик репку и выдергивает из земли. Не отводя от меня взгляда, засовывает ее в рот и хрустит. Я оборачиваюсь и безысходно улыбаюсь хозяйке, все еще стоящей в дверях с разинутым ртом.

Со стороны цирковой площади приближаются двое. Один из них, в костюме и котелке, улыбается. С неизмеримым облегчением я узнаю в нем затычку. Второй, одетый в лохмотья, несет ведерко.

– Добрый дань, мадам! – говорит затычка, дотрагиваясь до шляпы. Он аккуратно пробирается через разоренный огород, выглядящий так, будто по нему прошелся танк, и поднимается на бетонное крыльцо. – Как я погляжу, к вам наведалась Рози, самая большая и самая чудесная слониха в мире. Вам повезло – Рози не так уж часто ходит в гости.

Хозяйка выглядывает из приоткрытой двери.

– Что-что? – огорошено вопрошает она.

Затычка широко улыбается:

– О да, для вас это большая честь. Да разве хоть кто-нибудь в округе – а ведь я не ошибусь, если скажу, что и во всем городе! – может похвастаться, что у них в огороде побывал настоящий слон? Мы ее заберем, вы уж не беспокойтесь – и, конечно же, наведем порядок в огороде и заплатим вам за урожай. А может, вы хотите сфотографироваться с Рози на память? Чтобы было что показать родным и друзьям?

– Я… я… что? – бормочет она.

– Простите меня за дерзость, мадам, – продолжает затычка, едва заметно кланяясь, – но не лучше ли нам будет продолжить разговор в доме?

Помедлив, хозяйка нехотя открывает дверь. Затычка исчезает в доме, а я поворачиваюсь обратно к Рози.

Второй из пришедших стоит прямо перед ней, держа в руках ведерко.

Она забыла обо всем на свете. Тычась в ведерко, принюхивается и пытается просунуть хобот между его пальцев к плещущейся там жидкости.

– Przestan![11] – говорит он, отметая хобот в сторону. – Nie![12]

У меня аж глаза на лоб лезут.

– А тебе чего надо, к чертям собачьим? – сердится он.

– Ничего, – быстро отвечаю я. – Ничего. Просто я тоже поляк.

– Ох. Прости, – он вновь отмахивается от вездесущего хобота, вытирает правую руку о бедро и протягивает мне. – Гжегож Грабовский. Зови меня Грегом.

– Якоб Янковский, – представляюсь я, пожимая ему руку. Он ее тут же выдергивает, чтобы прикрыть ведерко от Рози.

– Nie! Teraz nie![13] – сердится он, отталкивая хобот. – Стало быть, Якоб Янковский? Нуда, мне про тебя Верблюд рассказывал.

– А что у тебя там? – спрашиваю я.

– Джин с имбирным элем, – отвечает он.

– Шутишь небось.

– Слоны любят бухло. Видишь? Только нюхнула – и думать забыла про капусту. Эй! – он вновь отмахивается от хобота. – Powiedzialem przestan! Pozniej![14]

– А ты-то откуда знаешь?

– А я раньше работал в цирке, где держали дюжину слонов. Так вот, один из них, чтобы получить порцию виски, научился притворяться, будто у него колики. Послушай, а принеси-ка крюк, а? Может, она дойдет с нами до площади и так, за джин – правда ведь, mоj malutki paczuszek![15] Но пусть на всякий случай будет.

– Тоже верно, – говорю я и, сняв шляпу, чешу в затылке. – А Август знает?

– О чем?

– Что ты так здорово ладишь со слонами? Ей-богу, он бы тебя взял в…

Грег отмахивается:

– Ну уж нет. Якоб, не хочу тебя обидеть, но работать на этого человека я не стал бы ни за какие коврижки. Кроме того, я не слоновод. Просто нравятся мне эти зверюшки. А ты, кажется, собирался сбегать за крюком?

Когда я возвращаюсь с крюком, Рози и фега уже нет. Я оборачиваюсь и оглядываю площадь.