У огня устроился человек постарше, подбородок у него весь не то в щетине, не то в струпьях, а может, в том и другом одновременно. А впалые щеки явственно показывают, что у него нет зубов. Мы встречаемся взглядами и долго-долго смотрим друг на друга. Поначалу я не понимаю, откуда у него во взгляде такая неприязни, и лишь потом до меня доходит, что на мне вечерний костюм. Ему просто невдомек, что только этот костюм нас и разделяет. Переборов совершенно неуместное стремление объясниться, я продолжаю свой путь.

Добравшись наконец до цирковой площади, я останавливаюсь, не в силах отвести глаз от зверинца, вернее, от его огромного черного силуэта на фоне ночного неба. Минута-другая – и я уже внутри, рядом с Рози. Мне удается различить лишь ее абрис, да и то только когда глаза привыкают к темноте. Она спит, ее огромное тело неподвижно, если не считать медленного сонного дыхания. Мне хочется к ней прикоснуться, положить руку на ее грубую теплую кожу, но я боюсь ее разбудить.

Бобо растянулся в углу клетки, одной лапой обхватив голову, а другую положив на грудь. Он глубоко вздыхает, причмокивает и переворачивается на бок. До чего по-человечески!

Потом я отправляюсь в наш вагон и устраиваюсь на своей постели. Дамка и Уолтер даже не просыпаются.

Я не сплю до рассвета, слушая, как похрапывает Дамка, и чувствуя себя несчастнейшим человеком на земле. Месяц назад лишь несколько дней отделяли меня от диплома одного из лучших университетов и от работы под крылышком у отца. А сейчас я как никогда близок к тому, чтобы стать бродягой, – я, цирковой рабочий, буквально за несколько дней опорочивший свое доброе имя даже не единожды, но дважды.

Еще вчера мне казалось, что дальше некуда: подумать только, меня вырвало на женщину, на Нелл. Однако, похоже, нынче вечером я умудрился сам себя переплюнуть. И о чем я только думал?

Интересно, скажет ли она Августу. На долю секунды я представляю себе, как мне в голову летит крюк, а на смену этой фантазии приходит еще более мимолетная мысль: встать немедленно, сию минуту, и вернуться к бродягам, в разбитый ими неподалеку лагерь. Но я не имею права уйти: разве можно бросить Рози, Бобо и остальных зверей?

Я возьму себя в руки. Брошу пить. Никогда больше не останусь наедине с Марленой. Пойду и исповедуюсь.

Уголком подушки я вытираю слезы. А потом зажмуриваюсь и вызываю в памяти образ матери. Пытаюсь удержать его, но тут же его место занимает образ Марлены. Вот она, равнодушно-отстраненная, смотрит на музыкантов и раскачивает ногой.

Вот, вся сияющая, кружится со мной в танце. А вот сперва бьется в истерике, а потом приходит в ужас там, в переулке.

Напоследок воспоминания становятся осязательными. Ее вздымающаяся грудь у меня под рукой. Ее губы, прижатые к моим, мягкие и полные. И еще одна совершенно невероятная, непостижимая подробность, с которой я засыпаю: мне вспоминается, как она проводит пальцами по моему лицу.

Несколько часов спустя меня будит Кинко-Уолтер.

– Эй, Спящая Красавица! – говорит он и трясет меня за плечо. – Флаг подняли!

– Хорошо. Спасибо, – отвечаю я, не шевельнувшись.

– Да ты и не собираешься вставать!

– Ну, ты у нас просто гений!

Голос Уолтера взлетает на октаву:

– Эй, Дамка! Иди сюда, девочка! Иди сюда! А ну-ка, Дамка, лизни его! Лизни хорошенько!

Дамка набрасывается на мое лицо.

– Эй, перестань! – я заслоняюсь рукой, поскольку Дамка забралась языком мне прямо в ухо, а сама подпрыгивает у меня на лице. – Перестань сейчас же! Брысь!

Но остановить ее невозможно, и мне приходится сесть. Дамка отлетает на пол. Уолтер глядит на меня и хохочет. Дамка вспрыгивает ко мне на колени и, встав на задние лапки, облизывает мне шею и подбородок.

– Дамка хорошая девочка, Дамка умница, – приговаривает Уолтер. – Знаешь, Якоб, ты выглядишь как будто после еще одной… гм… небезынтересной ночки.

– Не вполне, – отвечаю я. Поскольку Дамка все равно у меня на коленях, я решаю ее погладить. Она впервые позволяет к себе прикоснуться. До чего же она теплая, а шерсть у нее на удивление жесткая.

– Ничего, скоро привыкнешь. Пойдем позавтракаем. Полезно доя опохмелки.

– Я не пил.

Он задерживает на мне взгляд и проницательно кивает:

– Ага.

– Как это понимать? – уточняю я.

– Дело в женщине.

– Нет.

– Да.

– А вот и нет!

– Ну надо же, как быстро Барбара тебя простила. Или нет? – присмотревшись ко мне, он вновь принимается кивать. – Угу. Кажется, я начинаю понимать, что к чему. Ты не подарил ей цветов, так? А я ведь говорил.

– Не лезь не в свои дела, – огрызаюсь я, снимаю Дамку с колен и встаю.

– Вот те на! Да ты первоклассный брюзга. Пойдем лучше подкрепимся.

Наполнив тарелку, я направляюсь вслед за Уолтером к его столу.

– И что это ты делаешь, скажи на милость? – останавливается он.

– Подумал, что сяду лучше с тобой.

– Не выйдет. Тут у каждого свое место. К тому же ты сразу опустишься в глазах всех остальных.

Я колеблюсь.

– Да что с тобой такое? – продолжает он и бросает взгляд туда, где я обычно сижу. Август и Марлена едят молча, не поднимая глаз. Веки Уолтера вздрагивают.

– Только не говори мне…

– Да я тебе ни слова не сказал! – отвечаю я.

– И не надо. Послушай, малыш, тебе ведь туда просто не хочется, правда? Это в переносном смысле. А в буквальном: пошел-ка ты за свой стол, и держи себя, как ни в чем не бывало.

Я вновь смотрю на Марлену и Августа. Они нарочито друг друга не замечают.

– Слушай сюда, Якоб, – продолжает Уолтер. – Он отъявленный негодяй, я такого в жизни не встречал, и что бы там, ко всем чертям, ни происходило…

– Ничего не происходит. Совершенно ничего.

– …лучше прекратить немедленно, или в один прекрасный день ты – покойник. Сбросят с поезда как пить дать, а то еще и на мосту. Я серьезно. А теперь отправляйся туда.

Я свирепо гляжу на него сверху вниз.

– Давай-давай! – говорит он, махнув рукой в сторону столика.

Стоит мне подойти, как Август поднимает глаза от тарелки.

– Якоб! – восклицает он. – Рад тебя видеть. Не знал, добрался ли ты до места. А то хорошенькое было бы дельце, если бы пришлось вытаскивать тебя из тюрьмы. Могли быть трудности.

– Я о вас тоже беспокоился, – отвечаю я, садясь за стол.

– Неужели? – с преувеличенным удивлением спрашивает он.

Я поднимаю взгляд. Глаза у него горят, а рот кривится в странной усмешке.

– О, мы добрались прекрасно, правда, дорогая? – он бросает на Марлену злой взгляд. – Но скажи на милость, Якоб, как это вам с Марленой удалось потеряться? Ведь вы были так… близки там, на танцплощадке.

Марлена бросает на него беглый взгляд, на щеках у нее проступают красные пятна.

– Я же тебе вчера говорила. Нас разделила толпа.

– Я задал вопрос Якобу, дорогая. Тем не менее, благодарю. – Август берет с тарелки кусок тоста с зеленью и широко улыбается, не размыкая губ.

– Там была такая давка, – отвечаю я, пытаясь подцепить вилкой яичницу. – Я старался не потерять ее из виду, но безуспешно. Потом я искал вас обоих, но потыкался туда-сюда – и решил, что попытаюсь-ка лучше найти дорогу сам.

– Разумное решение, малыш.

– А вам, стало быть, удалось встретиться? – как можно более небрежно спрашиваю я, поднося вилку ко рту.

– Нет, мы приехали в двух разных такси. Пришлось, конечно, заплатить вдвойне, но я не пожалел бы и в сто раз больше, лишь бы с моей любимой женушкой ничего не случилось – правда, дорогая?

Марлена не поднимает взгляда от тарелки.

– Я спрашиваю, правда, дорогая?

– Правда, – безжизненно отвечает она.

– Потому что случись с ней хоть что-нибудь, я даже не представляю, что сделал бы.

Я тотчас же поднимаю глаза. Август глядит на меня в упор.