Но вышло совсем не так.

Я помню, как меня увозили, укутав, словно кота, которого нужно показать ветеринару. Когда машина тронулась, глаза мои были до того полны слез, что я даже не смог напоследок оглянуться.

«Это не дом престарелых, – сказали мне они. – Это проживание с оказанием необходимой помощи – очень прогрессивно. Тебе будут помогать только там, где помощь действительно понадобится, а когда ты состаришься…»

Тут они замолкали, как если бы давая мне возможность самому додумать эту мысль.

Довольно долго мне казалось, что меня предали: мыслимо ли, что никто из детей не согласился взять меня к себе. Но больше я так не считаю. У меня было время поразмыслить, и я понял, что у них и без меня полно проблем.

Саймону около семидесяти, и он перенес как минимум один инфаркт. У Рут диабет, а у Питера что-то с простатой. Жена Джозефа сбежала с разносчиком напитков, которого повстречала на пляже, когда они были в Греции. И хотя, слава богу, Дина как будто бы справилась с раком груди, сейчас у нее живет внучка, которую она пытается направить на путь истинный – та обзавелась двумя незаконными детьми и была задержана при ограблении магазина.

И это я еще не обо всем знаю. О многом они просто умалчивают, не хотят меня беспокоить. Кое о чем я догадался сам, но стоит мне задать хоть один вопрос, и они прекращают разговор. Дедушке, видите ли, нельзя волноваться.

Но почему? Вот что я хотел бы знать. Терпеть не могу этот их дурацкий оберегающий подход, ведь это верный способ списать меня со счетов. Если я даже не знаю, чем они живут, как мне поддерживать разговор?

Но потом я понял, что защищают они вовсе не меня, а себя. Чтобы не слишком переживать, когда я умру – так подростки отстраняются от родителей, прежде чем покинуть отчий кров. Когда Саймону стукнуло шестнадцать, и он стал грубить, мне подумалось, что дело в нем. Однако когда то же самое случилось с Диной, я понял, что ее вины тут нет: это заложено в нее самой природой.

Умолчания умолчаниями, но в целом мои родственники честно меня навещают. Что бы ни случилось, каждое воскресенье кто-нибудь из них у меня. Они говорят, и говорят, и говорят о том, какая сегодня чудесная/ненастная/ясная погода, и чем они занимались во время отпуска, и что ели на обед, однако когда дело близится к пяти, они с благодарностью смотрят на часы и отбывают.

Иногда они пытаются предложить мне сыграть партию в бинго в конце вестибюля – все равно им по пути. Две недели назад там как раз играли. «Ты, – спрашивают, – не хочешь? Можем отвести тебя, когда будем уходить. Было бы здорово, правда?»

«Правда, – ответил я. – Особенно когда ты уже овощ овощем». Они рассмеялись, чем очень меня порадовали, хотя я и не думал шутить. В моем возрасте обращаешь внимание даже на такие мелочи. По крайней мере, это доказывало, что они меня слушают.

Им кажется, что я изрекаю сплошь банальности, но их ли это вина? Все, что я могу им поведать – дела давно минувших дней. Ну что с того, что я был свидетелем эпидемии испанки, появления первых автомобилей, двух мировых войн, холодной войны, партизанской войны, запуска спутника – все это стало достоянием истории. А что еще я могу им предложить? Больше со мной ничего не происходит. Вот что такое старение – мне думается, в этом-то вся и соль. Но я еще не готов становиться стариком.

Однако грех жаловаться, тут и так цирк весь день напролет.

Розмари возвращается с завтраком на подносе. Когда она снимает крышку, я замечаю, что она сдобрила овсянку сливками и тростниковым сахаром.

– Только не говорите доктору Рашид про сливки.

– Почему? Мне не положены сливки?

– Не только вам. Это часть специализированной диеты. Многие из тех, кто здесь живет, не могут больше переваривать жирную пищу.

– А масло?

Я возмущен. Но, мысленно возвращаясь на недели, месяцы и годы назад и пытаясь припомнить, когда я последний раз видел сливки или масло, понимаю, что она, черт возьми, права. И почему я не замечал? А может, как раз замечал – оттого-то все кажется мне таким невкусным. Ничего удивительного. Они, должно быть, еще и недосаливают.

– Это чтобы сохранить ваше здоровье, – говорит она, качая головой. – Но я, право, не понимаю, почему бы вам на старости лет не скрасить жизнь кусочком масла. – Она пристально смотрит на меня. – У вас ведь не удален желчный пузырь, а?

– Нет.

Черты ее лица вновь смягчаются.

– Ну, тогда приятного аппетита, мистер Янковский. Включить телевизор?

– Не надо. Сейчас если что и показывают, то какую-нибудь ерунду, – отвечаю я.

– Абсолютно с вами согласна, – говорит она, поправляя одеяло у меня на ногах. – Если что понадобится, позвоните.

Когда она уходит, я решаю, что надо быть добрее. Вот только как бы себе об этом напоминать? Может, обвязать вокруг пальца кусочек салфетки, раз уж я не ношу с собой носового платка и раз уж у меня нет веревочки? Герои фильмов моей молодости именно так и поступали. Обвязывали вокруг пальца веревочку, чтобы запомнить.

Я тянусь за салфеткой и невольно бросаю взгляд на собственные пальцы. До чего же они узловатые и скрюченные, а кожа тонкая и вся в старческих пятнах – в точности как на моем морщинистом лице.

Мое лицо. Я отодвигаю овсянку и достаю карманное зеркальце. Должен был бы уже привыкнуть, но отчего-то все еще ожидаю увидеть там себя. Но вижу аппалачскую яблочную куклу, сморщенную и в пятнах, вижу отвисший подбородок, мешки под глазами и длинные вислые уши. Из пятнистого черепа нелепо торчат несколько пучков седых волос.

Я пытаюсь пригладить волосы рукой и буквально застываю, увидев, как моя постаревшая рука касается моей постаревшей головы. Приблизившись к зеркалу, широко распахиваю глаза и вглядываюсь внутрь, за одряхлевшую плоть.

Но ничего не выходит. Даже глядя прямо в помутневшие голубые глаза, я больше себя не узнаю. Когда же я перестал быть самим собой?

Мне до того противно, что и есть расхотелось. Я накрываю овсянку коричневой крышкой и с заметным трудом нащупываю пульт, управляющий кроватью. Нажимаю кнопку, опускающую изголовье – и переносной столик повисает надо мной, словно ястреб. Постойте-ка, где-то была кнопка, опускающая саму кровать. Отлично. Теперь я могу повернуться на бок, не задев этот чертов столик и не вывернув на себя овсянку. Не хотелось бы снова так опростоволоситься: с них станется счесть это вспышкой гнева и призвать доктора Рашид.

Итак, наконец изголовье вровень с кроватью, а кровать настолько низко, насколько позволяет рычаг. Теперь можно повернуться на бок и смотреть сквозь жалюзи на синее небо. Очень скоро на меня снисходит что-то вроде умиротворения.

Небо, небо – лишь оно не меняется.

ГЛАВА 9

Я предаюсь мечтам, глядя в небо сквозь распахнутую дверь вагона, и тут тормоза как заскрипят, а все вокруг как накренится! Я хватаюсь за неровный пол и, восстановив равновесие, приглаживаю волосы и зашнуровываю туфли. Должно быть, мы наконец доехали до Жолье.

Грубо сработанная дверь, скрипнув, открывается, и Кинко выбирается наружу. Он стоит, облокотившись о дверь вагона, и глядит на пейзаж, а Дамка крутится у его ног. После вчерашнего происшествия он не поднимает на меня взгляда. Признаться, и мне трудно взглянуть ему в глаза, но я при этом, несмотря на глубочайшее сочувствие – ведь он подвергся такому унижению! – еле сдерживаю смех. Когда поезд наконец останавливается и испускает свой обычный вздох, Кинко и Дамка соскакивают на насыпь и привычно несутся вприпрыжку.

А вокруг царит зловещая тишина. Хотя Передовой отряд и прибыл за добрых полчаса до нас, рабочие стоят и молчат. Ни тебе привычной суеты, ни грохота деревянных настилов, ни ругани, ни летающих мотков веревки, ни сбора в бригады.

Только и всего, что сотни растрепанных рабочих, таращащихся в недоумении на накренившиеся шатры другого цирка.

Он похож на город-призрак. Вот шапито, но толпы вокруг нет. Вот кухня, но флаг над ней не полощется. В дальнем конце площади теснятся фургоны и костюмерные шатры, но люди бесцельно толкутся вокруг или праздно сидят в тени.