Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку – то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.

Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.

– Август! – я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.

Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:

– Август!

Он раздраженно ворчит.

– Август! Проснитесь же!

Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.

– Боже милостивый! – бормочет он. – Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?

– У вас есть ружье?

Отведя ладонь от лица, он садится на постели.

– Что?

– Мне нужно пристрелить Серебряного.

– И думать забудь.

– У меня нет выбора.

– Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.

– То есть?

– Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.

И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.

– В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.

Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.

– Дерьмово, – наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. – Марлена знает? – наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.

– Да.

– Черт! – говорит он, вставая и хватаясь за голову. – Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти.

– Послушай, Якоб!

– Да?

– Сними сперва мой фрак, ладно?

Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.

– Вот, – говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.

Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:

– Мне понадобится только одна.

– А если промажешь?

– Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.

Он смотрит на меня в упор и забирает лишнюю пулю.

– Ну, ладно. Только уведи его подальше от поезда.

– Шутить изволите. Он же не может ходить.

– Но ведь не здесь же. Там рядом с вагоном другие лошади.

Теперь моя очередь смотреть на него в упор.

– Вот дерьмо! – говорит наконец он, прислоняясь к стене и барабаня пальцами по доскам. – Ну, хорошо. Пусть.

Он подходит к двери.

– Отис! Джо! Уведите отсюда лошадей. И подальше, хотя бы до второй части состава.

Из вагона раздается бурчание.

– Да знаю я, – говорит Август. – Но им придется там подождать. Да знаю, знаю. Я поговорю с Элом и скажу, что у нас… некоторые затруднения.

Он вновь поворачивается ко мне:

– Пойду поищу Эла.

– Поищите лучше Марлену.

– Но ведь ты же сказал, что она знает.

– Знает. Но мне не хотелось бы, чтобы она была одна, когда услышит выстрел. А вам?

Август смотрит на меня долгим и тяжелым взглядом, а потом спускается по сходням, топая с такой силой, что доски подпрыгивают под тяжестью его шагов.

Я выжидаю не меньше четверти часа, чтобы Август успел найти Дядюшку Эла и Марлену, а рабочие увели лошадей подальше.

Наконец я беру ружье, заряжаю и взвожу курок. Серебряный лежит, вжавшись мордой в самый конец стойла, уши у него подергиваются. Наклонившись, я провожу пальцами по его шее. А потом, приставив дуло к шее под левым ухом, жму на курок.

Звук выстрела оглушает меня, приклад бьет в плечо. Лошадь последний раз дергается всем телом и замирает. Издалека до меня доносится слабое безнадежное ржание.

Когда я выбираюсь из вагона, у меня звенит в ушах, но даже несмотря на этот звон мне кажется, что вокруг стоит жуткая тишина. У вагона толпятся люди. Они стоят неподвижно, с вытянувшимися лицами. Один из них снимает шляпу и прижимает к груди.

Я отхожу от поезда на несколько десятков ярдов, взбираюсь на заросший травой вал и принимаюсь растирать плечо.

Отис, Пит и Граф заходят в вагон и возвращаются, волоча безжизненное тело Серебряного за веревку, привязанную к задним ногам. Его огромный белоснежный живот с черными крапинками гениталий кажется очень уязвимым, а голова мотается в такт рывкам.

Около часа я сижу, тупо уставившись на траву под ногами. Сорвав несколько травинок, ковыряюсь ими под ногтями и размышляю, почему, черт возьми, они его так долго утаскивают.

Вскоре ко мне подходит Август. Взглянув на меня, он наклоняется и забирает ружье. А я ведь даже не помнил, что взял его с собой.

– Пойдем, дружище, – говорит он. – Ты же не хочешь здесь остаться.

– Пожалуй, хочу.

– Забудь, что я тебе говорил. Я был у Эла, с поезда никого не сбросят. Все нормально.

Я продолжаю угрюмо смотреть себе под ноги. Через некоторое время Август присаживается рядом:

– С тобой точно все в порядке?

– А как Марлена? – спрашиваю я.

Внимательно на меня посмотрев, Август достает из кармана рубашки пачку «Кэмела» и предлагает мне закурить.

– Нет, спасибо, – отвечаю я.

– Это первая лошадь, которую ты пристрелил? – спрашивает он, вытаскивая сигарету из пачки зубами.

– Нет. Но отсюда не следует, что мне это нравится.

– Это часть профессии ветеринара, малыш.

– Каковым я, по сути, не являюсь.

– Ну, не пришел на экзамен. Тоже мне беда.

– Представьте себе, да.

– Да нет же! Ну, еще одна бумажка, даром никому не нужная. Ты теперь в цирке. А здесь свои законы.

– То есть?

Он машет рукой в сторону поезда.

– Скажи, ты правда считаешь, что это самый великолепный цирк на земле?

Я не отвечаю.

– Ну же? – торопит он, прислоняясь ко мне плечом.

– Не знаю.

– Нет, нет и нет. Хорошо, если это пятидесятый по счету из самых великолепных цирков на земле. У нас не больше трети мощностей Ринглингов. Ты уже знаешь, что Марлена – отнюдь не королева румынская. А Люсинда? Думаешь, в ней на самом деле восемьсот восемьдесят пять фунтов веса? Ничего подобного – сотни четыре, не больше. И неужели ты веришь, что татуировки Фрэнку Отго сделали голодные людоеды на Борнео? Да нет же, черт возьми! Он состоял в Передовом отряде, развозил шесты и девять лет делал себе эти наколки. А знаешь, что вытворил Дядюшка Эл, когда у нас сдох бегемот? Заменил воду на формалин и показывал зверюгу дальше. Так что мы две недели катались с маринованным бегемотом. Все это одна большая иллюзия, Якоб, и здесь нет ничего плохого. А чего еще, по-твоему, люди от нас хотят? Вот ровно этого и хотят, чтоб ты знал.

Он встает и протягивает мне руку. Помедлив, я берусь за нее, и он помогает мне встать.

Мы шагаем к поезду.

– Черт возьми, Август! – говорю я. – Чуть не забыл. Кошки не кормлены. Нам пришлось выбросить их мясо.

– Все в порядке, малыш, – отвечает он. – О них уже позаботились.

– Что значит позаботились? Я останавливаюсь на полпути.

– Август! О чем это вы? Как так позаботились?

Но Август шагает вперед, не оглядываясь, а на плече у него болтается ружье.